спасли!» (Здесь голос Рахили впервые дрогнул.)
«И сколько мы еще должны оплачивать счет? „Ахилл Лауро“ — итальянская территория. Равно как и аэропорт, в котором эти мерзавцы, как всегда, хотели навести свои порядки. Почему я не могу порадоваться тому факту, что на их пути наконец-то встал ответственный правитель? Настоящий мужик, которого не так просто запугать. Который умеет держать себя с фашистами!»
«И кто здесь фашист? Американцы? Да уж, дорогой… Мне кажется, что ты путаешь некоторые понятия. Иногда ты говоришь как Рита и Флавио».
«В данном случае настоящие фашисты — это пираты, которые захватили корабль с людьми и которые, обрати внимание, пристрелили не кого-нибудь, а еврея. Я знаю только одно: твой мессия сделал все, чтобы убийца очередного невинного иудея вышел чистеньким из воды!»
«Никто не вышел чистым из воды! Теперь эти мерзавцы в наших руках!»
«То есть как в случае с Абу Аббасом?»
«В каком смысле с Абу Аббасом?»
«Разве они не позволили сбежать Абу Аббасу? Ты знаешь, где сейчас Абу Аббас?»
«Лично я не знаю. Но я уверен, что ты мне это сейчас поведаешь!»
«Наверняка кушает барашка под пряным соусом и пьет мятный чай за наше здоровье! Вот он где! Развлекается со своими бедуинами и благословляет сердобольный итальянский народ, который ненавидит евреев. А за одним столом с ним сидят вдохновители очередного истребления евреев».
«Ты, кажется, забываешь о том, что не было никакого массового истребления. Речь идет только об одной жертве…»
«Ты слышишь свои слова? Ты говоришь как они! Тебе недостаточно одного еврея? Чтобы возмутиться, тебе нужно побольше жертв?»
«Я совсем не об этом говорю! Я только хотел заметить, что, когда мы затрагиваем определенные темы, ты склонна все преувеличивать, при том, что обычно это моя прерогатива. Но стоит только заговорить о евреях и Израиле, ты даешь мне сто очков вперед. Как в тот раз, когда ты потребовала, чтобы я бросил больницу и пациентов и примчался в школу забрать ребят. Ты испугалась, что митинг против оккупации Ливии каким-то образом навредит им».
«У меня были все основания для беспокойства. Один из одноклассников Филиппо заявил ему, что мы все убийцы!»
«Чепуха».
«А смерть того ребенка тебе тоже кажется чепухой?»
«Какого ребенка?»
«Стефано Таке. Эти свиньи… Как только подумаю, что я должна была пойти в тот день в синагогу с Сэми… — Здесь голос Рахили снова задрожал. Но гнев был сильнее волнения. — Разве у тебя не закипает кровь при мысли о том, что того негодяя сейчас принимают на родине как героя за то, что он убил очередного еврея? А родители Клингхоффера должны молча проглотить оскорбление? Бедняга… Он был виноват только в том, что родился евреем. И поэтому ты радуешься? Потому что твои любимые социалисты сделали все, чтобы убийцы евреев остались безнаказанными? В этом мы, по-твоему, нуждаемся? Во власти антисемитов?»
В этот момент Рахиль не выдержала и начала всхлипывать. И только тогда Лео, не выносивший слез жены, а особенно тех слез, которые невольно вызвал он сам, прекратил спор, обняв ее и сказав: «Перестань, дорогая. Все уладится…»
Прошло всего два месяца с тех пор, как Лео и Рахиль повздорили из-за случая в Сигонелле, и вот снова, накануне рождественских каникул, они не могли договориться, брать или не брать с собой подружку Самуэля. Конечно, их спор не был столь ожесточенным, как в случае с Леоном Клингхоффером, однако его последствия были гораздо более разрушительны для них, чем смерть несчастного соплеменника. В споре, как обычно, главенствовали два тона: саркастический и мелодраматический. Местом действия на этот раз стал несущийся по Нуова-Кассия со скоростью сто километров в час «Ягуар».
«Я отказываюсь брать на каникулы подружку своего двенадцатилетнего сына!»
«Не будь смешной. Что с ними может произойти? Они ведь знают, что рядом будет бдеть бешеная волчица, чтобы никто не покусился на невинность ее волчонка! Тебе не кажется, что вседозволенность неожиданно предоставляет некоторые стратегические преимущества? Как известно, запретный плод более сладок. Вседозволенность — отличная штука!»
«Дело вовсе не в том, позволять что-то или запрещать. Мне все кажется смешным и неправильным! И поведение Самуэля неправильное…»
«Уф, ты зациклена на определенных вещах…»
«Вспомни, сколько нам пришлось всего сделать, чтобы заслужить путешествие вместе…»
«И за это ты хочешь заставить платить Самуэля?»
«Никого я не хочу заставлять платить. Я имею в виду другое. Он должен понять цену некоторых завоеваний».
«Завоеваний? Ты хочешь сделать из него Христофора Колумба?»
«Ну почему с тобой нельзя поговорить серьезно? Повторяю: нам в свое время пришлось попотеть…»
«Только потому, что твой отец не хотел уступать. Если бы все зависело от него, тебя, подобно коню фараона, похоронили бы вместе с ним… Я спас тебе жизнь! Потом, это не моя вина, что Мейеру было лень проводить занятия и он передавал их мне. Да, в двадцать восемь я уже преподавал, я приходил на факультет со своей паутиной, как Дастин Хоффман, а ты была невинной студенточкой, в которую развращенный профессор запустил свои когти. Боже, как же ты заставила меня попотеть, дорогая! Твое удовольствие, я имею в виду, твою любовь…»
«Как ты груб!»
«Но ты понимаешь, что наше первое путешествие, не тайное, было свадебным путешествием?»
«Вот именно! Это было так прекрасно, незабываемое ощущение свободы…»
«Ты права. Наверное, Самуэль и Камилла должны пожениться».
«Прошу тебя, перестань. Я просто прихожу в отчаяние от того, что ты не принимаешь всерьез мои слова! Я так думаю: то, что завоевано на поле боя, приносит больше удовлетворения».
«Я знаю, что ты так думаешь. Ты мыслишь стереотипно. Если хочешь, запрем Самуэля в кладовке на год. Когда он выйдет на свободу, он будет полон жизни!»
«Перестань!»
«Хорошо, извини. Но мне сложно говорить серьезно о вещах, которые я не считаю серьезными!»
«Потому что ты из-за своего детского энтузиазма не задумываешься о насущных проблемах».
«О каких, например?»
«Шале недостаточно просторное. Там только одна ванная комната. Камилла — девочка-подросток сложный возраст: ей понадобится личное пространство. И нам и ей будет неудобно пользоваться одной ванной комнатой. И куда мы положим ее спать?»
«Э-э, Филиппо и Сэми придется потесниться: они могут спать на раскладном диване в гостиной, а ей уступить свою комнату».
«Брось, несмотря на твое показное добродушие, тебе самому не кажется, что здесь что-то не так?»
Конечно, он это чувствовал. И теоретически он готов был признать ее правоту. Однако он не уступил по обычным причинам, по каким мужья и жены не уступают друг другу: упрямство, гордость, желание одержать верх над противником во что бы то ни стало. И в конце концов победил он. Его, так сказать, резолюция была принята в конечном счете. Легкомысленная и разрушительная диалектика победила материнское волнение и пуританские запреты Рахили. Если бы он только знал, бедняга, что, выиграв в этой маленькой супружеской стычке, он, как недальновидный генерал, положил основы для самого крупного поражения в своей жизни.
