Но услышав сейчас, посреди ночи, отчаянный рев, казалось, Лео понял, что он означает. Звук напоминал визг свиньи, которую режут. Душераздирающий звук.
Что бы ни случилось, сигнализация начинала звенеть. Если в дом залезли воры, этот звон обратит (или уже обратил) их в бегство. Если же речь идет о ложной тревоге, тем лучше: Рахиль или один из сыновей выключат сигнализацию. Они тоже были, когда техник объяснял, как она работает. С другой стороны, если никто не придет, чтобы выключить ее, она продолжит звонить, потом остановится, чтобы через некоторое время снова завестись. И так до бесконечности.
Когда звон первый раз прекратился, Лео вздохнул с облегчением. Но как только сигнализация снова начинает свой перезвон, он пугается. Что происходит? Где Рахиль, ребята, Тельма? Может быть, они не знают, как выключить механизм, или он сломался? А может быть… О нет, он не хочет даже думать об этом… Возможно, какой-нибудь преступник взял их в заложники (Лео сразу же представляет ужасного типа из камеры, который чуть было не надругался над ним).
В свое время Лео решил установить сигнализацию — несмотря на возражения Рахили, которая была против всяких технических новшеств и не могла себе даже представить, что какой-нибудь негодяй будет угрожать ей или ее семье — прочитав в газете о каких-то сукиных детях, пробравшихся ночью на виллу по дороге Кассия, неподалеку от въезда в Ольджату. Лео до сих пор помнит все детали ограбления. Преступники связали и избили хозяина, потребовав от него ключ от сейфа. К тому же они изнасиловали на его глазах жену и шестнадцатилетнюю дочь. А также наложили в его супружескую кровать.
Между тем сигнализация продолжает звенеть, и никто не хочет ее выключить. А содержание той ужасной прошлогодней статьи навязчиво всплывает в воображении Лео вместе с лицом человека из камеры. Что случилось? Они вошли? Они угрожают его семье, избивают его родных? Возможно, они насилуют Рахиль, Тельму или одного из сыновей? А он что должен делать? Набраться мужества, открыть дверь, подняться вверх, понять, что происходит и вмешаться? На какое-то мгновение им овладевают странные мысли. Героический поступок. Да, возможно, это исправило бы ситуацию. Если бы он их спас, он завоевал бы себе место того человека, каким был прежде и каким потерял всякую надежду стать снова. Это стоило бы свеч, даже если бы он умер. Посмертная реабилитация.
Сигнализация умолкает снова. Это молчание леденит душу не менее ужасного шума. Лео приникает ухом к двери. Ничего. Ни единого шороха. Как будто никто ничего не заметил.
Может быть, на этот раз они выключили сигнализацию и вернулись в кровать. Вот он, подходящий момент. Я мог бы сходить наверх и проверить. Если меня застанут, у меня будет оправдание. Извини меня, Рахиль, скажу я ей твердым голосом, я хотел проверить, все ли в порядке. Я только хотел удостовериться… Да, вот подходящие для нее слова, если бы я только решился сдвинуться с места, открыть дверь, подняться на этаж выше и сделать несколько шагов в гостиной. Вот слова, если он наткнется на сонную Рахиль в ночной рубашке.
И именно в тот момент, когда он грезит об этой ночной встрече, сигнализация снова начинает трезвонить. Нет, они не выключили ее. Они ничего не услышали? Возможно, даже услышав, они не в состоянии ее выключить. И он снова начинает волноваться, пока ему на ум не приходит новая идея.
А что, если они уехали? Да, вот в чем дело. Почему бы им не уехать? И в самом деле, в последние дни в доме было необычно тихо. Никого шума поломоечной машины или шарканья ног. Сейчас первая неделя февраля. Скоро День святого Валентина. Период, когда Рахиль отвозит ребят кататься на лыжах. Возможно, они на лыжном курорте. Да, конечно, они катаются на лыжах. Все ясно. Но тогда кто оставил ему еду на обычном месте? Возможно, Рахиль поручила кому-нибудь оставлять мужу еду. Одному из своих «пажей». Это она их так зовет. Одно удовольствие смотреть, как эта маленькая женщина, которую все уважают, раздает своим «пажам» поручения с мягкостью, полной власти, а их привязанность к ней более чем очевидна. Вот почему несколько дней Лео находит холодные блюда. Вчера вечером немного сыра. Сегодня вяленое мясо. Должно быть, так…
Шум. Ему кажется, что он слышит какой-то шум. Этот шум снова заставляет его дрожать. А чего еще ожидать, в сущности? Нужно открыть дверь и подняться по лестнице. Он делал это миллион раз. Почему сейчас он не может это сделать?
Пусть даже проклятая сигнализация всю ночь продолжала включаться и выключаться с ровными интервалами, пусть даже он был зол на себя и на весь мир, пусть даже его рука не отрывалась от дверной ручки, Лео все эти часы просидел там, как будто окаменел, прислонив ухо и щеку к двери, чувствуя горький привкус собственной трусости. Засыпая и просыпаясь бесконечное число раз. Пока какие-то звуки, раздающиеся из сада, не разбудили его окончательно.
В одно мгновение он вспомнил все, что случилось. Лео вскакивает на ноги. Чувствует сильную боль в боку после ночи, проведенной на полу, приникнув ухом к двери. Прихрамывая, идет к окну и смотрит на улицу: сцена, которую он видит, вызывает жаркий спазм в его желудке.
Ноги людей, которых он любит больше всех и которые не желают больше знать о нем ничего, по- прежнему там. Они как ни в чем не бывало шагают по аллее к «Лендкрузеру». Лео видит руку Филиппо, сжимающую плитку молочного шоколада, который Рахиль дает ему каждое утро еще с тех пор, как он был совсем маленьким. Затем он видит красную опушку и серые спортивные штаны Сэми, который поспешно бежит к машине.
Что случилось прошлым вечером? Почему, если они все были здесь, никто не выключил сигнализацию? Почему никто даже не пошевелился? Почему? Почему? Лео никогда не узнает об этом.
На следующий день — зеленые почки на американской лозе обещали верное приближение весны — в Лео вдруг зародилась надежда. Смутное, абсурдное, абсолютно неуместное чувство. Но как бы то ни было, надежда. А ведь он уже давно не надеялся ни на что. Возможно, со временем он научился ценить то зыбкое, неустойчивое удобство, которое давало отчаяние. Отчаяние, которое приводит тебя к поступкам и решениям, исполненным достоинства.
Вот уже несколько недель подряд он не слушал подробности процесса, которые ему предоставлял каждый вечер Эррера. Во время этих рассказов Лео молчал. Все эти обвинения, выдвинутые против него. Всего пять обвинений. В самом деле, слишком. Какое внимание к его персоне. Вся эта жажда покопаться в его личной жизни, которая, в сущности, не так уж сильно отличается от жизни остальных. Все это было отвратительно.
Продолжительные заседания суда должны были быть достаточно жестокими. Из-за своей оскорбительной повторяемости. Из-за бюрократической фальши. Зачем об этом столько говорить? Зачем пережевывать одно и то же снова и снова? Зачем тянуть кота за хвост? Неужели никого не тошнило от всего этого дела, кроме него? Как можно было жить, постоянно обсуждая их? Как можно было тратить свою жизнь на то, чтобы разбирать, в чем прав, а в чем виноват Лео Понтекорво?
Его жизнь в пересказе всех этих судейских крючкотворов представала настолько же мрачной, насколько блистательной — в исполнении Эрреры. Всем было нужно именно это? Увы, только не Лео. Он больше не мог. Его силы были на исходе.
Нет, он не имел ничего против поведения этих людей закона. Ничего плохого не было в том, чтобы исполнять свои профессиональные обязанности. В сущности, если хорошенько подумать, он сам столько лет прекрасно жил рядом с безнадежными больными и трупами. С людьми, которые страдали и оплакивали свои страдания. И для него было большим завоеванием, что такая близость к боли и смерти не повлияла на его жизнь. Он сам не был болен, не готовился к смерти, он был только лечащим врачом, которому несколько раз приходилось смиряться с силой природы: с ее стремлением к обновлению через разрушение. Это сложно принять. Но если ты медик, ты должен научиться не думать о некоторых вещах, прежде чем вступишь в возраст, когда придет время подумать о вечном. Ты должен усвоить это смолоду. То есть сразу же. Как только начнешь работать в больнице. Цинизм? Зовите это как хотите. Инстинкт самосохранения, здравый смысл. Так это называл Лео. Очень скоро он научился быть равнодушным к смерти. Она стала частью его работы. Как палач, как солдат, как могильщик Лео разделял две части своей жизни. Он мог быть счастлив, живя рядом со страшным. Как шизофреник. Он руководствовался правилом мусорщиков: «Это грязная работа, но кто-то должен ее делать».
Лео отлично помнит один из вечеров, когда он вернулся домой, расстроенный из-за смерти одного пациента. Хотя это был не первый раз, когда он видел умершего ребенка и безутешных родителей. В конце концов, его работа предполагала иметь дело с умирающими детьми. Это был далеко не первый случай в
