же человек может в уме распределить миллион знаков, да еще по какому-то замыслу? Даже ткнуть наугад миллион раз в клавиши и то непросто.
Потрясенный моей наивностью, он несколько раз покачал головой, словно отгоняя наваждение, и беззвучно засмеялся:
— Только не обижайся. Уж очень ты смешно говоришь… Конечно, никто не тыкает миллионы раз в клавиатуру. Часть блоков этой программы — результат обработки компьютером первичных гипнограмм. Другая часть — так называемые модули, это как бы инструменты программы, они вводятся в нужном месте просто ссылкой на их кодовое обозначение. Многие модули ритмически повторяются в программе, и каждый раз ты указываешь его условное обозначение, вместо того чтобы набирать тысячи знаков.
— Вот это модуль? — Я показал курсором повторяющееся в нескольких строчках буквосочетание «SIM».
— Да, это модуль контроля симметрии.
— Что это значит?
— Грубо говоря, этот модуль следит затем, чтобы при реставрации организма оба уха у человека получились одинаковой формы, а обе руки одинаковой длины. Старику с этим пришлось основательно повозиться, окончательно с проблемой симметрии он справился всего около года назад.
Я вспомнил, какое жуткое впечатление на меня произвела асимметричная физиономия Крота, когда я впервые увидел его во дворе психушки, — так вот, оказывается, в чем дело! Ха, у него был веский стимул «с этим основательно повозиться». И он в таком придурочном виде разгуливал еще немногим более года назад. Так… а Щепинский от них откололся уже два года с лишком. Получается неувязочка. Как же он получил эти модули? Вряд ли сам изобрел. Значит, здесь у него свой человек… Я осторожно поглядел на моего собеседника, но он безмятежно тянул из стакана коньяк. Нет, он тут ни при чем. Если бы он был замешан, то не сообщил бы мне эту информацию, программист такой ошибки не сделает… Почему же он сейчас не обратил внимания? Может, у него выпадает из поля зрения все, что непосредственно его самого не касается?.. В любом случае главное — не спугнуть.
— А модуль — это что? Тоже набор букв и цифр? Заглянуть в него можно? — Я налил ему еще коньяка.
— Отчего же? Пойдем в библиотеку модулей. Переведи курсор вот сюда. — Не выпуская из руки стакана с коньяком, он показал мизинцем нужное место на экране.
— И всего-то? — Я разочарованно хмыкнул, глядя на однообразные строчки.
— Ты что же, надеялся, здесь живые тараканы ползают?
Я заставил себя рассмеяться в ответ на эту машинную шутку, чтобы поощрить его к дальнейшим откровениям, не прибегая к прямым расспросам.
— Здесь каждый знак имеет огромное значение, — осознав масштабы моего невежества, он с готовностью делился познаниями, — ведь реставрация организма идет на молекулярном уровне, поэтому модуль симметрии корректирует процесс каждые сорок миллисекунд, то есть десятки тысяч раз на протяжении сеанса.
— И что же случится, если потеряется один такой тараканчик? — Глупо хихикнув, я ткнул пальцем в незнакомый мне значок, действительно чем-то напоминающий маленького жука или таракана.
— Для пациента может произойти катастрофа. Подпрограмма «симметрия» в лучшем случае просто перестанет работать, а в худшем — начнет вытворять неизвестно что, создавая вместо человеческого организма чудовище.
— Кошмар какой! Давай выпьем, чтобы сии ужасы нас миновали, — сказал я пьяным голосом, чокаясь с ним, — извини, мне это, кажется, портит теперь аппетит. Если ты не против, я выключу.
Распрощавшись с ним, я снова сел за компьютер и по свежим следам несколько раз повторил вторжение в модуль симметрии, чтобы в нужный момент не споткнуться.
39. ПРОКОПИЙ
Не только отправления (функции) всех органов, но и морфология органов должна быть произведением знания и дела, труда. Нужно, чтобы микроскопы, микрофоны, спектроскопы и т. д. были естественной, но сознательной принадлежностью каждого человека, т. е. чтобы каждый обладал способностью воспроизводить себя из самых элементарных веществ.
Одновременно с тем, как в моем разуме вызревал план прекращения существования «Извращенного действия», в душе нарастали сомнения, следует ли мне самому активно участвовать в этом деле. Хотя моя задача формально состояла лишь в добыче необходимой информации, я не сомневался, что, как только план будет готов, на меня возложат и его исполнение. Весной я был уверен, что лаборатория Щепинского — просто бандитская шайка, и к тому же меня вынудили взяться за эту работу как прямая угроза физического уничтожения, так и непреодолимое тогда влечение к Полине. Теперь же, хорошо зная внутреннюю кухню «Общего дела» и владея традиционными методиками систем безопасности, я мог бы, разработав и предоставив Порфирию все необходимое для уничтожения «Извращенного действия» — после определенных страховочных мероприятий, — отказаться от дальнейшего сотрудничества и расстаться с ними, не подвергая себя риску расправы. Но что-то не позволяло мне так поступить, и отнюдь не чувство долга. Скорее, ощущение сопричастности к важнейшим событиям, высокопарно выражаясь — к возможному повороту в судьбе человечества. В случае отказа от участия в этих делах, попросту — бегства, моя жизнь стала бы посредственной и серой до полной бессмысленности. И конечно, играла роль привязанность к Полине, хотя я понимал, что здесь защищать уже почти нечего.
Да, с Полиной было сейчас нелегко. Мы по-прежнему обитали — точнее, не обитали, а спали вместе, причем не каждую ночь, — в моей квартире. Разговаривать с ней по-человечески удавалось только сразу после занятий любовью, когда она на несколько минут как бы теряла бдительность, после чего становилась опять колючей, необщительной и либо, отвернувшись к стене, засыпала, либо выскакивала из постели и удалялась на кухню, где листала свои бумажки, делая в них пометки, или что-то читала. Мне казалось, она сама себя старается убедить в своей безмерной увлеченности наукой. В ее распоряжении имелся радикальный способ отделаться от меня: пройти новый сеанс рекомбинации по уже обкатанной схеме, со случайным нейродонором и немедленным прекращением с ним всяких коммуникаций. Но Крот, по результатам прежних неудачных опытов, пришел к выводу, что сеансы нельзя повторять слишком часто без вреда для психического здоровья пациента.
Независимо от настроения на любые вопросы, связанные с моей работой, то есть задаваемые во благо «Общего дела», Полина отвечала мгновенно и добросовестно, и это было единственной зацепкой, позволяющей вступать с ней в общение. Мне нравилось простодушие, с которым она одну и ту же наживку глотала по нескольку раз подряд. И сейчас, после беседы с компьютерщиком, когда я ночью вышел к ней на кухню и, встреченный настороженным взглядом, тем не менее обронил нейтрально-рассеянным тоном: «Совсем я запутался, даже сон в голову не идет», она тотчас отодвинула свои записи:
— У тебя проблемы? В чем дело, выкладывай.
— Ты уверена в неизбежности уничтожения лаборатории Щепинского? — спросил я впрямую.
На ее лице мелькнуло выражение досады, но она мигом его подавила: вопрос свидетельствовал, что мой боевой дух никуда не годится, и, следственно, ее задача — попытаться поднять его.
— А ты полагаешь, возможно другое решение? — отреагировала она также вопросом, произнеся его очень ровным голосом, который, как я помнил, означал, что она готова упереться намертво, отстаивая свою позицию.
— Как знать… еще недавно я совсем как ты думал. Шайка разбойников, головорезов, садистов, вооруженных наукой, — и все. Остановить их любым способом, хоть бы и незаконным. Я и сейчас убежден — остановить их надо, но вот можно ли самочинно устраивать над ними расправу, а иного пути у нас нет, — не уверен. Они, точно, преступники. Сколько-то человек они извели неудачными опытами, да вот
