— Как?
— А тут стекла нет.
Я подхожу к стене, из окна спускается бечевка, к которой привязан проволочный крюк, а на крюке — большой бутерброд с маслом и колбасой.
— Сними с крючка и ешь на здоровье.
— Спасибо.
— Это Ефимовна сделала, Кук попросил — она и приготовила для тебя. Ты зачем воспитал ударила?
— Она хотела отнять у меня Медвежонка. И сережки мои забрали...
— Насидишься теперь! Там шум до небес. Ну как, вкусно?
— Ага.
— Побегу, пока никто не увидел. Я приду еще, не бойся.
— Мне холодно.
— Попрыгай немного, только на пол не садись, застынешь. Все, Стасик свистит — несет кого-то нелегкая.
Он уходит, а я вгрызаюсь в бутерброд. Ничего, теперь не пропаду. Но если будут заставлять извиняться, не стану нипочем. Воспитатели всегда говорили: «И проклятый же характер у этого ребенка! Молчит — хоть режь ее!» Резать меня не пробовали, но били — будь здоров.
Гремит, открываясь, дверь, в помещение заходит мужчина. Я уже знаю, почему надо бояться мужчин. Дети из интернатов рано узнают такие вещи, но этот совсем не страшный. У него темные внимательные глаза, высокий чистый лоб, белые усы и густые белые волосы, совсем белые, просто серебристые.
— Так, значит, это здесь держат преступников? — мужчина улыбается, потом берет меня за руку. — Ну что, летим на свободу, птичка небесная?
Я прижимаю Медвежонка к себе. Если в этом есть какой-то подвох, то я всегда начеку и не отдам ничего своего.
— Со мной пойдешь или тут останешься?
— А куда идти?
— Ко мне в гости. Так что решила?
— Ладно.
Он выводит меня наружу — как я понимаю, карцер находится в подвале. Вот почему там было так холодно, а теперь тепло, пахнет чем-то терпким и необычным. Мужчина ведет меня по ступенькам наверх, к высоким дверям — в комнату, посреди которой стоит большой письменный стол, у стен — книжные шкафы, полки заполнены папками и книгами. Перед столом — кресло.
— Садись, Элиза Климковская. Вот сюда, в это кресло.
Я влезаю прямо с ногами, мне здесь почему-то уютно и спокойно. Мужчина смотрит на меня теплым внимательным взглядом, и мне хочется плакать, но я не буду, ни за что.
— Вот, это, кажется, твое?
Он кладет передо мной мои сережки. Я молча вдеваю их в уши; хоть и больно, но это пройдет. Главное, что они опять у меня.
— Расскажи мне о Медвежонке.
Этого я не ожидала. Чего угодно, но не этого.
— Я не знаю, что рассказывать.
— Откуда он у тебя?
— Подарили.
Я пытаюсь как могу рассказать этому человеку, как ездила из одного интерната в другой, и какие у Медвежонка грустные и все понимающие глаза, и что мне с ним хорошо, я его люблю и не отдам... А седой мужчина смотрит на меня все тем же взглядом, от которого почему-то хочется плакать... смотрит и молчит.
— А почему ты побила девочку и воспитателя?
— Они хотели у меня его отнять.
— Ты в этом уверена?
— Да. А та, вторая, сережки забрала...
Он молчит, раздумывая о чем-то, я сижу и смотрю на него.
— А ты любишь читать, Элиза?
-Да.
— Ты, наверное, не хочешь у нас оставаться?
— Мне все равно.
— Ну ладно. Сейчас придет Ефимовна, поведет тебя в столовую, и все как-то образуется. Завтра пойдешь в школу, а там и Новый год не за горами, елка будет, подарки... ты что хочешь на Новый год?
— Куклу с такими волосами, как у принцессы, в розовом платье, и чтоб глаза закрывались, а не нарисованные были.
— Ну, это уже другой разговор, мне нравятся люди, которые знают чего хотят, — седой человек смеется. — Иди, обедай, отдыхай и постарайся никого не побить — ну хотя бы сегодня. Постараешься?
-Да.
В комнату входит Ефимовна, берет меня за руку и ведет в столовую. В коридоре мимо нас пробегает заплаканная воспитательница — она уже одета в синее пальто с большим пушистым воротником.
— Иди сюда, вот столовая. — Ефимовна гладит меня по голове. — Валя, давай еще порцию.
— Вот, прошу. — Валя, молодая и улыбчивая, заинтересованно рассматривает меня, как какого-то экзотического зверька. — Так это и есть наша сегодняшняя арестантка?
— Не болтай зря. Кушай, маленькая, кушай.
— А тощая — одни глаза!
— Мало им, что дите от голода прозрачное совсем, так они давай ее в подвал, а ведь запретил же новый директор! А она молодец, в зубы им смотреть не стала.
— Ешь, малышка, не наешься — добавки дадим. Что, уволил директор Настену?
— Уволил. И старшую тоже уволил... давно пора. Вылетели обе в один момент! И поделом. Где это видано — детей в подвал холодный да на голый пол? И серьги из ушей у ребенка вырвала разве что не с мясом! Я как увидала у нее эти серьги — так мигом к директору! Давно пора было их уволить. Дети эти и так судьбой обиженные, а они, фифы, повадились. Фашистки какие-то... Кушай, Лиза, кушай побольше. Ой, тощая какая, одни косточки...
Уже потом я узнала, что мой спаситель — это Павел Семенович Рожков, заслуженный учитель республики, жизнь положивший на нас, обделенных родительской лаской детей. Уже потом я поняла, что Павел Семенович — единственный отец, который был у меня. У нас у всех — воспитанников березанского интерната. А сейчас я точно знаю, что он, Учитель, — это еще один подарок судьбы мне. И Рыжему тоже. И еще многим.
4
— Ну, как там Ирка?
— Плохо. — Рыжий раздраженно вскидывает плечи. — Сначала не хотели ее принимать, потом все- таки приняли, положили в бокс, я сегодня звонил туда. Плохи дела, легкие почти не функционируют — распад, кровохарканье. А еще организм у нее ослаблен... за столько-то лет ее занятий, да... Шансов нет, Лиза, это только вопрос времени, и его уже немного.
— Почему мы тогда не остановили ее, Вадик?
— Лиза, Ирка сделала свой выбор, понимаешь? Она была совершеннолетняя, отлично знала, что такое хорошо, а что такое плохо. И она сама выбрала — самостоятельно. Помнишь?
— Да, но...
