таки и уходить не хотелось. Во мне, должно быть, проснулся мужской инстинкт, и я стал разглядывать, какая она, здешняя красавица, что за фифа, так сказать.
Вот она приблизилась, и я отчетливо различил чистые голубые глаза, черные ресницы (слегка подкрашенные, как мне показалось) и такие же черные (тоже, надо полагать, подкрашенные) брови вразлет. Особенно меня поразила одежда. Платьице не очень короткое, но и не слишком длинное, а, что называется, в самый раз.
На ногах что-то такое, что я назвал бы сандалиями. Да это, наверно, и были сандалии, легкие и красивые, с блестящими застежками.
Девушка подошла совсем близко, шагов на десять.
Таиться больше не было никакой возможности. Стараясь не шуметь, я вышел из-за куста и, протянув руку вперед и вверх, как учил Шишкин, сказал:
— Здравствуй, сестра моя!
Девушка вздрогнула, как бы испугалась чего-то, но тут же пришла в себя и засмеялась. Она смеялась искренне и простодушно, без всякого притворства, настолько искренне и простодушно, что я позавидовал ей.
«Дитя природы!» — подумал я, опуская руку и делая шаг в ее сторону.
— Здравствуй, братец! — произнесла девушка, не переставая смеяться.
— Между прочим, сколько на ваших золотых?
— Без пятнадцати девять. — Девушка мельком глянула на свои часы.
А на моих было уже двадцать минут десятого. «Ничего себе, разница в тридцать пять минут!» — отметил я про себя. Я перевел стрелку назад, чтобы никого, в том числе и меня самого, не смущало наше, земное, время, и опять устремил взгляд на прекрасную незнакомку. И… и остолбенел, по правде сказать, то есть вдруг остолбенел. Передо мной стояла Фрося, здешняя, разумеется, Фрося, но — красавица из красавиц. Она стояла и смеялась. Смеялась искренне и простодушно.
Потом перестала смеяться, помахала рукой и двинулась дальше. Мне хотелось догнать ее, остановить… Но благоразумие взяло верх над слепыми чувствами. Я потоптался на одном месте, потом вслух сказал: «Держись, Эдя, здесь ты не пропадешь!» — и тоже зашагал своей дорогой.
III
Скоро лес кончился, как бы оборвался, и передо мной открылась деревня.
Новые места всегда волнуют. Какая-нибудь избенка, обнесенная плетнем, голубой дымок над крышей, праздно сидящие на завалинке мужики и бабы, серые или белые гуси на лугу — все наводит на мысли о чужой, таинственной, а потому и манящей жизни.
Помню первую встречу с нашим райцентром. Выехали мы с отцом на гнедом меринке вечером, на рассвете остановились у какого-то ручья, разожгли костерок, попили чаю… Когда тронулись дальше, отец сказал:
— Видишь церковь? Это и есть город. А левее — Обь-матушка. Правый берег.
Я приподнялся на телеге и увидел вдали что-то белое, устремленное в небо. Если верить отцу, это и была церковь. Городская церковь. А левее, и правда, тянулась розовая в утреннем свете полоса — высокий, обрывистый берег Оби. Не какой-нибудь там речонки вроде нашей Бурлы, а настоящей большой реки, по которой ходят пароходы.
Сердце у меня сладко забилось. Отец помахал концами вожжей, гнедой меринок с шага перешел на рысь, телега покатила по накатанной дороге, шурша колесами, и все замелькало по сторонам… А я так и остался стоять на коленях. Я смотрел на церковь, построенную еще при царе Горохе, на обрывистый берег Оби, который из розового становился белым, и испытывал странное, щемящее чувство, какое, наверно, бывает от встречи с чудом.
Так было и теперь. Я стоял как вкопанный и с пронзительным любопытством, даже с каким-то страхом смотрел по сторонам. Сначала мне показалось, что деревня как деревня, точь-в-точь такая же, как и наша.
И березнички, и потемневшие от времени избы с тесовыми крышами, и мальвы в палисадничках — все как у нас… Я прислушался. И звуки будто знакомые: то прокудахчет курица, снесшая яйцо, то донесется музыка… Я потянул в себя воздух, ощутил запах вкусных щей с бараниной, и у меня даже слюнки потекли — до того аппетитный запах.
Но так показалось лишь вначале, так сказать, при первом взгляде. Несколько времени спустя, присмотревшись, я обнаружил, что сходство, в сущности, очень небольшое, почти незначительное. Избы были не бревенчатые, а кирпичные, как я заметил, только сложены, оказывается, настолько искусно, что издали их можно принять за бревенчатые. Крыши, сдается, шиферные.
Но, опять же, шифер здешний, особенный, он отличается от нашего мягкими тонами и своеобразными формами, смотришь — и душа радуется. Окна большие, светлые, вокруг каждого окна. — резные наличники. Впрочем, я принял их за резные, а на самом деле это опять же фабричная работа, стандарт, но такой стандарт, который даст фору любой ручной работе.
— Дядя Эдуард, что же вы? — послышался мальчишечий голос.
Я оглянулся. В двух шагах от меня стояла та самая машина, похожая на инвалидную коляску, которую я видел на берегу озера. Да не одна, а три сразу. В машинах сидели уже знакомые мне мальцы- огольцы.
— А где же ваши удочки? — спросил я, давая дорогу. Почему мне вздумалось спросить об удочках, и сам не знаю. Просто, наверно, увидел, что мальцы возвращаются с рыбалки, а без удочек, вот и спросил, хотя, как читатель понимает, удочки в тот момент меня интересовали не больше, чем, скажем, наряды британской королевы.
— На озере, где же еще! — улыбнулся Сашка.
И двое других тоже улыбнулись. Даже не улыбнулись, а как-то усмехнулись, чуть по засмеялись. И Фрося, и эти… Было ясно, что они находят меня смешным, ну если не меня, то что-то во мне или на мне… Но что именно? Что?.. Я глянул на себя, наеколь ко можно глянуть на себя, не имея зеркала, и ничего странного, тем более смешного не обнаружил. Наверное, здешний Эдька Свистун порядочный забулдыга, подумал я. По привычке смеются. Бывают ведь и у нас на Земле люди. Стоит им появиться, стоит как- нибудь эдак перекосить рожу, и все покатываются со смеху.
— Ну, если на озере… — сказал я и выкинул руку, как делают милиционеры, давая понять, что путь свободен. Сашка и двое других заработали ногами, и машины тронулись, мягко шурша почти круглыми шинами.
Я пошел дальше. Пошел к тетке Соне, то есть, собственно, к себе на квартиру. Вообще-то, как читатель понимает, не к себе, а к здешнему Эдьке Свистуну, но вместе с тем как будто и к себе. Хотя на этой чудной планете все было, кажется, так и не так, как у нас, я примерно представлял улицы, дома, словом, все расположение, и шел довольно уверенно, не останавливаясь.
Вот я пересек улицу и опять углубился в березняк. Вот подошел к проулку и увидел… свою улицу. Те же избы, левее — водонапорная башня. А дальше, за деревней, в степи, — наша ремонтно-техническая мастерская. Наша и не наша, а скорее все-таки не наша. Что-то в ней было свое, что-то такое, что делало ее не похожей на нашу, более капитальной, что ли.
По проулку я вышел на улицу, заросшую травоймуравой, — чувствовалось, что машины по ней давно не ездят, — пересек ее и… очутился на крыльце избы тетки Сони. Было ровно десять утра, ни секунды больше или меньше. Деревня в эту пору была пустынной, почти совсем безлюдной, и мне удалось пройти незамеченным.
«Ну вот я и дома», — мысленно усмехнулся я. В самом деле, глупо говорить о доме, когда ты впервые в жизни переступаешь порог этого дома.
Я подошел и постучался. Нет ответа. Я постучался еще раз. И опять молчание. «На работе старуха, не иначе!» — подумал я, по привычке шаря за косяком. Там была, должна была быть щелка, так сказать, условленная щелка, куда мы обычно кладем ключ, когда уходим куда-нибудь. Щелка, правда, была, в нее
