уже и раньше болел.
И тогда я рассказал ему о намерениях Дэнни получить докторскую степень по психологии и не становиться наследственным цадиком после своего отца. И добавил, чувствуя, что настало время полной откровенности, что Дэнни испытал приступ паники из-за болезни брата, потому что без Леви для него окажется невозможным покинуть отца: он не хочет совсем разрушать династию.
Слушая, отец все больше и больше мрачнел. Когда я закончил, он долго сидел молча, с убитым лицом.
— Когда Дэнни рассказал тебе это? — спросил он наконец.
— В то лето, когда я жил в их доме.
— Так давно? Он так давно это решил?
— Да.
— И ты ничего мне не говорил?
— Это была наша тайна, аба.
Он хмуро на меня посмотрел:
— Дэнни представляет, какую боль это причинит его отцу?
— Он ужасно боится того дня, когда ему придется это сказать. Боится за них обоих.
— Я знал, что это должно произойти… Как это могло не произойти?
Он строго на меня посмотрел:
— Рувим, давай как следует разберемся. Что в точности Дэнни собирается сказать рабби Сендерсу?
— Что он хочет получить докторскую степень по психологии, а не занять его место.
— Намеревается ли Дэнни порвать с иудаизмом?
Я уставился на отца:
— Я никогда его об этом не спрашивал…
— Борода, пейсы, одежда, цицит — собирается ли он сохранить все это в докторантуре?
— Я не знаю, аба. Мы никогда с ним об этом не говорили.
— Рувим, Дэнни не сможет стать психологом, пока он выглядит как хасид.
Я не знал, что на это ответить.
— Очень важно, чтобы Дэнни в точности представлял, что он скажет своему отцу. Он должен предвосхитить те вопросы, которые возникнут у рабби Сендерса. Поговори с Дэнни. Пусть он заранее в деталях поймет, что он скажет отцу.
— За все это время мне в голову не приходило у него спросить.
— Дэнни сейчас подобен человеку, ждущему выхода из тюрьмы. У него только одно желание — выйти из тюрьмы. Что бы ни ждало его снаружи. Он не задумывается, что произойдет в следующую минуту после той, когда ему придется сказать отцу, что он не собирается ему наследовать. Понимаешь?
— Да.
— Ты поговоришь с ним?
— Разумеется.
Отец хмуро кивнул, его лицо выражало беспокойство.
— Я так давно не говорил с Дэнни… — сказал он тихо и замолчал. Потом слабо улыбнулся: — Не такое это простое дело — быть другом, верно, Рувим?
— Да уж.
— Скажи мне, Рувим, Дэнни и рабби Сендерс так и не разговаривают?
Я покачал головой и пересказал отцу слова Дэнни о молчании.
— Что это может значить, аба, — слушать тишину?
Казалось, этот вопрос смутил его еще больше, чем известие о нежелании Дэнни становиться цадиком. Он выпрямился на кровати, его тело напряглось.
— Ох уж мне эти хасиды, — пробормотал он, почти что себе под нос. — С чего они взяли, что вся тяжесть мира лежит только на их плечах?
Я поглядел на него в недоумении. Никогда раньше не слышал, чтобы он говорил о ком-то с таким презрением.
— Это один из способов воспитания — сказал он наконец.
— Что?
— Молчание.
— Я не понимаю.
— Я не могу тебе объяснить. Я сам не очень хорошо это понимаю. Но то, что мне об этом известно, мне не нравится. Это практиковалось в Европе в некоторых хасидских семьях. — Голос его стал тверже. — Есть способы получше научить ребенка состраданию.
— Я не…
— Рувим, я не могу тебе объяснить то, чего я сам не понимаю. Рабби Сендерс воспитывает Дэнни определенным образом. Я не хочу больше об этом говорить, это меня раздражает. Поговори с Дэнни, хорошо?
Я кивнул.
— А теперь мне надо еще кое-что доделать.
И он вышел из комнаты, оставив меня в недоумении.
Я хотел поговорить с Дэнни на следующий же день, но когда мы встретились, он был в такой панике по поводу брата, что я не рискнул передать ему слова моего отца. Доктора диагностировали болезнь его брата как дисбаланс состава крови, вызванный тем, что он съел что-то не то, сказал он мне за обедом. Он был бледен, мрачен и беспрестанно моргал. Ему подбирают новые таблетки, и ему придется оставаться в больнице, пока врачи не убедятся, что таблетки подходят. И ему теперь надо будет очень следить за тем, что он ест. Дэнни был хмур и несчастен весь день и потом всю неделю.
Леви Сендерса выписали из бруклинской Мемориальной больницы в следующую среду после обеда. Мы встретились с Дэнни на следующий день за обеденным столом и ели молча. С братом все в порядке, сказал он наконец, и все успокоились. Но мать слегла с высоким давлением. Доктора говорят, — она просто переволновалась из-за Леви и все, что ей нужно, — это покой, скоро ей станет лучше.
Еще он мне тихо сказал, что собирается послать заявки на получение стипендии на обучение в докторантуре по психологии в три университета — в Гарвард, в Беркли и в Колумбию. Я поинтересовался, как долго он сможет держать это в тайне.
— Не знаю, — ответил он не без напряжения в голосе.
— Скажи своему отцу все прямо сейчас. И покончи с этим.
Он мрачно уставился на меня.
— Мне не нужны его вспышки ярости за каждым ужином, — сказал он раздраженно. — Все, что я от него получаю, — это молчание или вспышки. Хватит с меня этих вспышек.
Тогда я передал ему свой разговор с отцом. По мере того как я говорил, его лицо делалось все беспокойнее.
— Я тебя не просил отцу рассказывать, — прошипел он наконец.
— Мой отец держал от меня в тайне ваши встречи в библиотеке, — напомнил я. — Не бойся, он не скажет.
— Никому больше не рассказывай.
— И не собираюсь. Так что мне ответить отцу? Собираешься ли ты соблюдать ортодоксальный иудаизм?
— Я тебе давал хоть какой-то повод подумать, что я намереваюсь бросить ортодоксальный иудаизм?
— А что ты ответишь отцу, если он спросит тебя про бороду, про лапсердак, про…
— Он не спросит.
— А если спросит???
Он нервно потянул за пейс:
— Как ты себе это представляешь — что я буду практикующим психологом и выглядеть при этом как
