Судорога искривила губы Курта. Он дернулся, и особенный огонек появился в его глазах. Аксель понял, что его отец надел маску дельца, как всегда, когда имел дело с конкурентами или во время совещаний со своей администрацией.
— Вот это номер! Ты, должно быть, находишься в тесных отношениях с Максом фон Пассау. Твой дядюшка в юности был без ума от этой девки. Но какой интересный поворот! — воскликнул он, прищурив глаза. — Я совершенно не вижу тут твоей выгоды. Все, что есть у меня, когда-то станет твоим. Ты его знаешь, этого Феликса Селигзона?
— Да. — Аксель кивнул и добавил после секундного колебания: — Это мой друг.
— Друг?
Отец смотрел на него скептически, и Аксель снова разозлился. Феликс часто раздражал его, но сейчас он предпочел бы сидеть в Берлине и пить с ним пиво, чем общаться со своим отцом в его баварском доме. «Странно, что за несколько минут может так сильно измениться отношение к человеку», — подумал он.
— Мне ничего от тебя не надо. Совсем ничего. Я никогда не смогу воспользоваться хоть чем-то из наследства, оставленного тобой, — заявил он, осматриваясь. — Я хочу построить свою собственную жизнь, не быть тебе обязанным. Единственное, о чем я прошу тебя, так это не судиться с Селигзоном. Я хочу, чтобы ты вернул ему то, что принадлежит ему по праву. Я требую это именем моей матери. Ты ведь говорил, что любил ее, — напомнил он. — Она когда-то была подругой Сары. Кстати, ты знаешь, что с ней произошло? Думаю, что тебе плевать, но я все равно хочу, чтобы ты знал. Сара Линднер умерла в Аушвице. Она, ее муж и маленькая дочь…
Он замолчал и с бьющимся сердцем ожидал реакции отца, которая еще могла спасти их отношения, — угрызений совести, замешательства, — но тот никак не реагировал на эти слова. Его лицо не выражало никаких эмоций. Значит, между ними все было кончено. Аксель отступил на шаг, только сейчас осознав, что даже не снял пальто. Да и зачем? Он ведь был только гостем, который не собирался задерживаться надолго.
— Если сегодня ты отказываешься дать мне объяснения, то это значит, что у тебя их просто нет. Ничто никогда не сможет стереть прошлое. Вот тот груз, который вы передали нам в наследство, ты и тебе подобные. Проклятие, которое скажется на нас. На нас и наших детях. И так будет до скончания времен.
Охваченный плохими предчувствиями, Аксель повернулся, словно ожидал увидеть, что за ним наблюдают из сада, но там никого не было. Даже садовники, и те куда-то подевались.
— Нам нечего друг другу больше сказать, — бросил он. — Я ухожу. Скоро мой поезд, мне неохота на него опаздывать.
Но Курт не хотел отпускать его вот так.
— Никто не может стать отцом, если не борется с собственными слабостями. Я не такой отец, какого ты хотел бы иметь, но все-таки я твой отец. Ты никогда не интересовался, почему я держался от тебя на расстоянии все эти годы? Чего мне это стоило? Ты думаешь, что мне было наплевать на тебя? Ты никогда не задумывался над тем, что таким образом я защищал тебя? Ты меня проклинаешь, ведь так? Но ведь не ты один.
Аксель не нашелся, что ответить. Его отец наконец-то выказал слабину, и Аксель уже не был уверен, что никогда не настанет день, когда он сможет простить его.
— Ты видишь, что кое в чем мы все-таки не похожи, — сказал он наконец с явным облегчением. — Ты и твои друзья создали и прославляли ложных богов, дали нам проклятые надежды, нечистые цели. Когда-то ты хотел, чтобы я разделял эти взгляды, вместо того чтобы оградить меня от всего этого. Ты был доволен, потому что я обожал тебя. Теперь ты гордишься тем, что снова на плаву, что я теперь стою перед тобой в твоем шикарном доме. Но стоит разговору коснуться темы, которая тебе не нравится, ты сразу отдаляешься. Это все гордость, не так ли? Жаль… Ты так и не понял, что в тот момент, когда все рушилось, я хотел быть рядом с тобой. В беде. В тюрьме. Это был бы единственный шанс для нас вновь обрести друг друга.
Курт Айзеншахт побледнел. Аксель был как выжатый лимон. Такое ощущение он уже испытывал один раз, когда выиграл чемпионат пансионата по боксу. Отец, находившийся среди зрителей, аплодировал стоя. Мать отказалась пойти, она заявила, что не хочет видеть, как ее сына бьют по лицу. После победы товарищи носили его на руках. С разбитой до крови губой и опухшим глазом из-за пропущенного прямого правой, который нанес ему противник, Аксель вскинул кулаки. Триумф имел запах крови и пота. В тот день он пролил достаточно и того и другого, чтобы понравиться толпе и отцу. Член Гитлерюгенда Аксель Айзеншахт показал себя достойным отца, оправдал возложенные на него надежды. Позднее, среди развалин Берлина, он рисковал своей шкурой ради этих надежд, во имя ложных идеалов, которые никогда не были его.
Не говоря более ничего, Аксель развернулся и направился к двери. Он не знал, встретятся ли они еще когда-нибудь. Нельзя было терять времени. Ему было двадцать лет, и перед ним открывалась вся жизнь, жизнь, которую он себе рисовал, которую должен был создать сам, своим трудом. Для этого ему понадобятся сила воли, ясный рассудок и свобода выбора.
— Они явились к моему магазину с собаками и дубинками. Они дали нам всего час, чтобы мы собрали вещи. Отобрали у меня ключи… Вы понимаете, господин Селигзон, они забрали мои ключи!
У человека были впалые щеки, потерянный, затуманенный взгляд, словно он все еще видел полицейских перед дверями. Его голос дрожал.
— И это мне еще повезло — меня не отправили в тюрьму. Я знаю, что мелких торговцев вроде меня часто бросают в кутузку. Без объяснения причин. Просто потому, что мы не нравимся правящей партии. Вот она, классовая борьба, за которую ратовал этот мерзавец Ульбрихт!
От неловкости на его щеках алели красные пятна. Феликс не смог не почувствовать жалость к этому человеку, который держал скромный магазинчик на Маркграфенштрассе, где сам и торговал. Ему не нужно было ничего, кроме возможности спокойно работать на себя. Именно таких частных предпринимателей Социалистическая объединенная партия во главе с генеральным секретарем Вальтером Ульбрихтом и правительство Отто Гротеволя клеймили позором с завидной последовательностью, считая их узколобыми упрямцами, не желающими расстаться с тупыми собственническими инстинктами и ложными амбициями.
Поток беглецов в западную зону не иссякал. Пятьдесят тысяч человек ежедневно в течение месяца. Это был настоящий исход. Люди бежали от социалистической системы хозяйствования, от коллективизации земель и национализации урожая, от плановой экономики, нацеленной на развитие тяжелой промышленности, а не на производство товаров народного потребления, от повышенных на десять процентов производственных норм, от репрессий против политических оппонентов, интеллигенции, священнослужителей, собственников, коммерсантов. Они убегали от террора Народной полиции. Восточногерманские власти закрыли все границы с ФРГ. Западный Берлин оставался единственным местом, где можно было найти приют.
— Мне нужна работа, господин Селигзон. Поэтому и я пришел к вам. Мне сказали, что вы нанимаете на работу для восстановления Дома Линднер. Я могу делать все. Не смотрите на мой измученный вид, уверяю вас, у меня золотые руки.
Феликс сделал над собой усилие, чтобы не отвести взгляд. Умоляющие глаза собеседника вызывали у Феликса неприятное впечатление, что к нему относятся, как к индийскому радже, а ведь его положение все еще продолжало оставаться шатким. Сказывались подорвавшие экономику Западного Берлина последствия блокады. С невероятным трудом удалось добиться хоть какой-то стабилизации рынка. Большой приток восточных беженцев не улучшал ситуацию. К счастью, союзники решили не оставлять этих людей без помощи. Большую часть восточных немцев, бежавших от коммунистического режима, расселяли на землях ФРГ. Они стали разменной картой в политической игре. Выпрямленная спина, опущенные руки по швам. Человек, стоявший перед Феликсом, был еще молод, несмотря на рано поседевшие волосы. Феликс подумал о его супруге, которая ждала мужа, опасаясь, что ему откажут. Наверняка у них были дети. Но будущее этих малышей никого не интересовало. Все это превращалось в показатели статистики, которая учитывала десятки таких семей в бараках Ниссена с протекающими крышами, сделанными из некачественного рубероида, где пахло потом и сыростью. Но эти люди не жаловались. Они будут работать, не покладая рук в
