Дмитрий старался представить, что делают сейчас эти люди, на что они надеются? Спят ли они в этот момент, набираясь сил, или бодрствуют, теша себя мыслью, что сами могут распоряжаться своей судьбой? Им оставалось всего ничего. Несколько часов, не больше.
Но офицер Дмитрий Кунин был озабочен и тем, что касалось его лично. То, что должно было взволновать, странным образом сделало его очень спокойным. Его чувства обострились, мысль работала четче, позволяя просчитывать ситуацию на несколько ходов вперед. Как только он осознал, что конфронтация будет жестокой, он понял, что обязан предупредить об этом любимую женщину. Он хотел, чтобы она находилась в безопасности, что, конечно, противоречило духу ее профессии. Его поступок мог быть приравнен к преступлению, к государственной измене, но по сравнению с красотой Наташи это было ничто. Разве он мог быть уверен, что завтра она не окажется в первых рядах манифестантов? Она захочет стать свидетелем событий, знать всю правду. В этом состоял ее долг. И это было ее абсолютной потребностью. Это было одним из тех ее качеств, которые больше всего восхищали его, но и которые ставили ее в опасное положение. Она была слишком молода и наивна, чтобы представить, что может сегодня погибнуть. Натиск толпы, неожиданный поворот танка, шальная пуля. Достаточно малого. Из-за того, что накануне ситуацию пустили на самотек, она могла подумать, что немецкое правительство, а вместе с ним и русские пойдут на уступки. Как бы не так! Дмитрий знал, что решение еще не принято. До сих пор он воспринимал препятствия, которые мешали их любви, как фаталист, но теперь, когда пришла настоящая опасность, мысль, что Наташа рискует жизнью, стала для него непереносимой.
Стекла в окнах задрожали, словно где-то прогремел гром, предупреждая о приближающейся к городу грозе. Но небо оставалось темным, без вспышек молний. Выбросив за окно окурок, Дмитрий застегнул китель. Пора. Первые танки вступили в предместье Карлсхорст.
В ту ночь Аксель почти не спал, он весело проводил время, выпивая с друзьями, произнося тосты за будущее. Вместе с ними были два молодых каменщика, которые работали на сороковом участке аллеи Сталина, там, где все и началось. Они случайно познакомились накануне, в конце дня, перед Домом радио, куда пришли представители рабочих объяснить журналистам свои требования. Кто-то из них предложил пропустить по стаканчику, и с тех пор они уже не расставались.
Утро выдалось зябким. По стеклам барабанили дождевые капли. С всклокоченными волосами и отяжелевшими веками, Аксель наливал черный кофе в разнокалиберные стаканы и чашки. Электрический свет падал на лица. Небритые щеки, круги под глазами. Их было двенадцать в квартире, где стоял стойкий запах табака и дешевого вина, которое они пили, отмечая событие, горланя песни. Через некоторое время разговоры смолкли, кое-кто заснул, положив голову на подлокотник кресла. Один строитель поднялся, растирая рукой затылок. Когда Аксель поставил перед ним чашку с кофе, он кивком поблагодарил его. Сделав глоток, он скорчил гримасу, так как обжег язык. Человека звали Фриц Киршнер, ему было двадцать лет. Они посмотрели друг на друга с глупым видом, в глазах обоих отразилась головная боль.
— Денек обещает быть знатным, — усмехнулся Аксель скрипучим голосом.
— Скорее тяжелым, — поправил его Фриц.
— Возможно, ничего такого не случится, — откликнулся еще кто-то. — Не исключено, что парни одумаются за ночь и вернутся к работе. Пора идти. А то можем опоздать.
— Боишься, что тебя уволят, Вернер? — усмехнулся Фриц.
— Нет. Мне плевать.
Выражение его лица свидетельствовало о прямо противоположном.
— В любом случае, вас не оставят одних, — сказал Аксель. — Надо пойти посмотреть, что там происходит. Что вы думаете об этом, парни?
Собеседники покачали головами.
— Дай нам только четверть часа, чтобы прийти в себя, — сказал один из них. — Сама мысль, что надо вставать, вызывает головокружение.
Пятна фонарей на улице подчеркивали темноту фасадов и отражались от поверхности луж. Переходя через двор, Аксель дышал себе на руки. Было холодно и сыро, как для июня месяца. Все подняли воротники курток, натянули на глаза кепки и гурьбой направились в сторону метро. Как только они вышли на проспект, всем стало ясно, что никто в это утро не собирается выходить на работу. Все берлинцы откликнулись на призыв и поддержали забастовку рабочих. Их были тысячи, десятки тысяч. Распространился слух, что в других городах тоже вышли на улицы. У Акселя и его приятелей усталость как рукой сняло, они снова испытали то же воодушевление, что и накануне, и это чувство объединяло манифестантов, направляющихся к Бранденбургским воротам.
Феликс стоял перед входом в Дом Линднер, приложив руку ко лбу. Несмотря на дождь, он наблюдал за рабочими, которые заканчивали монтаж вывески универмага. Не хватало только одной буквы, которая пока раскачивалась на крюке под порывами ветра. Люди проклинали плохую погоду. Они пытались приладить букву уже второй раз. Наконец им удалось зафиксировать ее нижний край в нужном месте. Через двадцать минут все было закончено. Некоторые рабочие зашли в здание, сгрудились у обогревателя. Они спешили. Когда они попросили Феликса отпустить их, намереваясь присоединиться к манифестантам, он не смог им отказать.
Он вышел на улицу и долго смотрел на вывеску. Он приложил столько усилий, чтобы этот момент наступил! Особенно ему было тяжело бороться с самим собой, преодолевая сомнения и тоску. И вот название — Дом Линднер — заняло свое законное место, которое оно никогда не должно было покидать, на фронтоне здания, принадлежавшего его предкам. Через несколько дней двери магазина распахнутся перед покупателями. Часть товаров уже была выставлена в витринах, остальные находились в коробках, так что не терпелось их распаковать. Осталось только сделать последние приготовления — покрасить стены в некоторых залах, закончить установку оборудования ресторанной кухни на шестом этаже. Журналисты регулярно приходили брать у него интервью, расспрашивали о его проектах. Они по достоинству оценили его историю, в которой было достаточно силы воли и надежды, чтобы понравиться читателям. Слушая их комментарии, Феликс испытывал облегчение, так как возрождение Дома Линднер воспринималось всеми как торжество справедливости. Он знал, что часть клиентов будет счастлива снова прийти в магазин, другие же отнесутся к его открытию с предвзятостью. Завистники тоже будут, как и те, кто станет с сожалением вспоминать о вывеске
Феликс уже торжественно вручил каждому работнику стеклянную брошку в форме пиона — символической эмблемы Дома. Она была скопирована с броши, изготовленной из драгоценных камней, которая была на платье его матери на фотографии, сделанной Максом фон Пассау перед войной. У этой семейной фотографии были потерты углы, светлые полосы на изгибах, потому что долгие военные годы она пролежала в его портмоне. Теперь она стояла в рамке на новом рабочем столе Феликса, и это было замечательно.
К своему удивлению, накануне осуществления своей мечты молодой предприниматель Феликс Селигзон не испытывал ни гордости, ни удовлетворения. Он стоял перед входом с непокрытой головой, с пустыми руками, словно свидетель из прошлого, недвижный часовой; стоял под дождем, и струйки воды стекали по щекам за ворот пиджака. Он думал о матери, слышал ее голос, видел ее улыбку, лицо, движения, вот только никак не мог вспомнить запах ее духов, тела, волос, запах, который был только ее. В этот знаменательный момент своей жизни он чувствовал себя таким одиноким и несчастным, словно потерявшийся ребенок.
Чтобы помешать людям собраться в центре города, электричество в метрополитен не подавали. Берлинцы добирались пешком. Это их не пугало. Они привыкли. Как и раньше, манифестанты срывали уцелевшие указатели с названием секторов. Каждый обломок несли с триумфом. Было зафиксировано несколько нападений на полицейские участки. Манифестанты взяли в осаду городскую тюрьму и в конце концов освободили заключенных. На улицах восточного сектора царило небывалое оживление. На Потсдамерплац рабочие обратили в бегство охрану, выставленную перед Коломбусхаус, но все же энергия
