из-под шлюзов, открытых, так как река сильно разлилась… Вода с глухим ревом спадала вниз и, разбиваясь на белые брызги, пенилась и сверкала в широко разлившейся реке.
В доме мельника, стоявшем у самой дороги, уже зажгли огонь, и сквозь занавески видна была горевшая на столе лампа.
— Гляди, лампа у них, как у ксендза или у панов каких!
— А разве они не богачи? Земли у него больше, чем у Борыны, денег столько, что он их под проценты отдает. Думаешь, мало он на помоле плутует? — сказал Шимек.
'Живут, как помещики… Таким всегда хорошо. Ходят по комнатам… на диванах вылеживаются в тепле… едят сладко, а люди на них работают…'- думала Ягна без всякой зависти, не слушая Шимека, который, при всей своей молчаливости, разговорившись, мог говорить без конца.
Наконец, они дотащились до дому. В хате было светло, тепло, на очаге весело бушевал огонь. Енджик чистил картошку, а старуха готовила ужин.
У печи грелся какой-то пожилой седой человек.
— Что, кончили, Ягна?
— Осталась на полосе самая малость, охапки три, не больше.
Ягна ушла в свою каморку переодеться, и скоро она уже хлопотала в избе и собирала на стол, внимательно и с любопытством приглядываясь к незнакомому старику, который сидел молча, смотрел в огонь и, перебирая четки, шевелил губами… Когда сели ужинать, Доминикова положила лишнюю ложку и позвала его к столу.
— Оставайтесь с Богом! Я еще загляну к вам, потому что, может, подольше в Липцах поживу.
Он встал на колени и, помолясь на образа, перекрестился и вышел.
— Кто это! — спросила Ягна с удивлением.
— Странник святой, от Гроба Господня идет… я его давно знаю, он не раз в Липцах бывал. Года три тому назад…
Она не договорила: вошел Амброжий, поздоровался и сел у печи.
— Холодище такой и ливень, что даже деревяшка моя окостенела!
— И чего ты ночью по грязи бродишь?.. Сидел бы дома да Богу молился, — сказала хозяйка ворчливо.
— Скучно стало одному, вот я и пошел по девушкам ходить, да к тебе, Ягуся, первой зашел…
— Девушку вашу смертью звать…
— Эта про меня совсем забыла — за молодыми бегает.
— Ну? — вопросительно бросила Доминикова.
— Правду говорю. Его преподобие уже ходил на тот берег причащать Бартека.
— Что ты? На ярмарке я его видела здоровым.
— Зятек так его саданул колом, что всю печенку ему отшиб!
— За что же это? Когда?
— Из-за чего же, как не из-за земли? Спорили уже с полгода, а вот нынче в полдень и сочлись.
— Кары божьей нет на них, на разбойников! — сказала Ягна.
— Придет она, Ягна, придет, не беспокойся, — сказала уверенно мать, поднимая глаза к образам.
— А кто помер, уже не встанет, — тихо отозвался Амброжий.
— Садись к столу, поешь чего Бог послал.
— Не откажусь. Одну мисочку, ежели большая, пожалуй, одолею, — балагурил Амброжий.
— И все-то у тебя на уме шутки да забавы.
— Только они мне и остались. А заботы — на что они мне?
Все сели к столу, на котором стояли миски, и ели медленно, молча. Только Амброжий иногда шутил, но смеялся он один — парни рады бы посмеяться, да боялись суровых взглядов матери.
— Ксендз дома? — спросила Доминикова к концу ужина.
— А где же ему быть в такую слякоть? Сидит, как еврей, над книгами.
— Мудрый он человек, ученый.
— И добрее его на свете нет, — добавила Ягна.
— А как же никому в бороду не плюет и все, что дадут, берет…
— Будет тебе вздор молоть!..
После ужина Ягна и мать сели прясть, а сыновья, как всегда, стали убирать со стола и мыть посуду. Так уж было заведено у Доминиковой, — сыновей она держала в ежовых рукавицах и заставляла делать всякую домашнюю работу, чтобы Ягуся ручек не запачкала.
Амброжий закурил трубку, пуская дым в печку, и то поправлял головешки, то подбрасывал еще хворосту. Он все поглядывал на женщин, что-то, видимо, обдумывая.
— Кажись, сваты к вам приходили?
— Сколько раз!
— Не диво — Ягна-то у тебя красавица писаная. Ксендз Говорил, что лучше ее и в городе не встретишь.
Ягна покраснела от удовольствия.
— Так и сказал? Дай ему Бог здоровья! Давно я собираюсь отнести ему денег на поминанье. Завтра непременно отнесу.
Амброжий начал, понизив голос:
— Заслал бы к вам сватов еще один человек, да опасается маленько.
— Парень? — спросила старуха, наматывая пряжу на стучавшее по полу веретено.
— Хозяин, первый на всю деревню… родовитый… только вдовец.
— Чужих ребят качать не стану!
— Дети у него уже выросли, Ягуся, не бойся.
— На что ей старый… Она у меня еще не засиделась. Подождет молодого, такого, что ей приглянется.
— Молодых у нас довольно, за этим дело не станет. Парни хоть куда: папиросы курят, пляшут в корчме и водку дуют, а невесту каждый себе присматривает такую, за которой и землю и денежки дадут, — чтобы было на что гулять… Хозяева, сукины дети! До полудня спят, а после полудня тачками навоз возят да лопатами поле пашут.
— Такому я на потеху Ягны не отдам.
— Правильно! Недаром говорят, что ты на деревне всех умнее.
— А только и со стариком молодой какая радость?
— Что ж, для радости разве кругом молодых нет?
— До таких лет дожил, а все еще у тебя ветер в голове! — строго остановила его Доминикова.
— Э… мало ли что сболтнешь иной раз, чтобы язык почесать.
Они долго молчали.
— Старик и уважит и на чужой грош не позарится, — снова начал Амброжий.
— Нет, нет. Отдай за старика — греха не оберешься.
— Он бы на нее землю записал, — продолжал Амброжий серьезно, выколачивая трубку.
— У Ягны своей довольно, — ответила старуха, но не сразу и уже не так уверенно.
— Он дал бы больше, чем возьмет…
— Толкуй!
— Да ведь не сам я это выдумал, не от себя пришел…
Опять помолчали. Старуха долго осматривала растрепанную пряжу, потом послюнила палец и начала левой рукой вытягивать волокно, а правой вертела веретено, которое волчком крутилось по полу и жужжало.
— Ну, что же скажешь? Присылать ему сватов или нет?
— А кто это?
— Не знаешь, что ли? Вот кто! — указал он в окно на огоньки, мигавшие за озером в хате у Борыны.
