мешать нам ни в коем случае, пока не позовем!
Доктор в ответ только кивнул головою и чуть ли не на цыпочках вышел из палаты, затворив за собою дверь.
— Твои и мои пассажи на них не произвели никакого впечатления. Теперь мы у них под арестом, — с кривой ухмылкой произнес Фомин. — И как ни крути, все в выигрыше, что бы ни случилось.
— Почему, Сеня?
— Если Арчегов умрет, то они тут ни при чем, даже врач, который укажет на наше шарлатанское лечение. Если нам удастся его выдернуть, то и тут у них губы в табаке — обеспечили, так сказать. Фотографии, конечно, хорошее дело, но мало ли — вдруг мы самозванцы?! А так под охраной надежнее, а там пусть его величество решает. Думаю, что они уже телеграмму в Тирасполь отправили, отрапортовали…
— Да бог с ними, меня другое беспокоит. Ты сможешь его спасти, Сеня? — Маша спросила чуть дрожащим голосом.
— Я не смогу. Не в моих силах!
— Тогда почему ты тут так рычал! — девушка топнула ножкой. — Зачем представление устроил…
— Успокойся, — Фомин поймал ее руку, сдавил запястье, словно оковами. — Я не устраивал цирка и сказал правду — не в моих силах его спасти в одиночку. Нить нашупал, она еще бьется. Очень тонкая, порвется, если я за нее сильно потяну. Понимаешь?!
— А что ты тогда делал? У тебя вид такой был… Будто устал зело от неподъемной ноши.
— Я частицу своей жизни отдал, больше не мог, там лед Марена сплошной устроила. Не растоплю его!
— Неужели ничего нельзя сделать?!
Машу бросило в жуткое отчаяние, которое обернулось болью. Девушка даже задрожала, словно стала желтым листочком на пронизывающем до костей холодном осеннем ветру. Фомин тут же обхватил ее руками за плечи, погладив по мягким волосам.
— Почему нельзя, родная. Можно…
— Ты же мне сказал, что ничего не сможешь! Солгал?! Сеня, скажи мне правду!
Девушка в одно мгновение вырвалась из крепких рук и требовательно посмотрела мужу в глаза. Тот свой взгляд не отвел в сторону, только на губы наползла странная улыбка.
— Я тебе никогда не буду врать, нет нужды. И я действительно не могу его спасти… — Семен Федотович говорил с той же загадочной улыбкой, только лицо его ожесточилось. Он тихо произнес слова, чуть ли не по слогам. — Зато ты можешь!
— Каким образом?
Удивление девушки было искренним, но муж ничего ей не пояснял, только смотрел с ласковой и печальной улыбкой. Маша прикусила губу, задумалась, но через пару секунд ее лицо прояснилось.
— Мне нужно достать свой оберег. Ведь так? Через него все?
— Да, так. Если ты ему действительно бабушка, а кое-какие сомнения меня до сих пор гнетут, то его можно спасти, если у вас разная кровь и дух, то нет. И его, и себя погубишь. Так что решать только тебе, родная, но я не хотел бы тебя потерять… У меня ведь тоже жизни уже не будет… — Фомин дрожащими пальцами кое-как расстегнул пуговицы воротника, у него перехватило дыхание. Сглотнул, но произнес уже тверже: — Я обещал тебе, а потому не могу соврать. Хотя желал бы…
— Не надо, — мягкая ладошка прикрыла ему рот. — Именно потому я и полюбила тебя, что, если необходимо, ты сможешь сделать. Ты мой мужчина, я тебя никому не отдам. Как я это должна сделать?
— Ляжешь с ним рядом, оберег положишь на лоб, прямо на рану, крепко прижмешь ладонью. Я разожму ему зубы, а ты дыши в него так, будто он утопленник. Это не поцелуй, так что ревновать тебя не буду, — шутка получилась вымученной. Однако Фомин совладал с нервами и продолжил сухо и деловито, как всегда в минуту смертельной опасности.
— Ни о чем не думай, только постарайся представить, что это твой ребенок и ты хочешь вдохнуть в него жизнь. Как дитя в чреве связано пуповиной с матерью, так и ты будешь питать его своей жизнью. Сколько это у тебя заберет лет жизни, я не знаю. Может, год, а то и все десять… Но вряд ли больше. Ты готова заплатить такую цену?
— Это же мой внук, — Маша пожала плечами, — а если нет, то умру рядом с генералом, это так романтично. — Она натянуто улыбнулась. — Так стоит ли беспокоиться о каких-то годах жизни…
— Ты права, вот только я успею переложить тебя на другую койку, дабы радости ему не доставить. И лягу рядом с тобою. Но кое о чем позабочусь заранее, — глаза Фомина замерцали багровыми сполохами. Он вытащил из кобуры наган, взвел курок и положил на тумбочку. Затем прижал к щекам жены свои ладони, поцеловал ее в лоб.
— Все будет хорошо, только ни о чем не думай и дыши чаще. Тебе вскоре станет холодно, но ты уж держись, лада. Как только ты укрепишь нить, я потяну за нее…
— Ваше высочество! Так что мне передать его императорскому величеству?
Для тайной дипломатии русский царь подобрал, как водится, своего родственника, не только способного выполнить миссию, но еще имеющего связи в прежде враждебной стране.
Пасынок бывшего главнокомандующего русской армии великого князя Николая Николаевича, герцог Лейхтенбергский, князь Романовский, еще относительно молодой человек с волевым подбородком и внимательными глазами, с мягкой улыбкой посмотрел на регента Венгерского королевства.
Хорти уже отложил письмо русского царя в сторону, внимательно перечитав его несколько раз. Адмирал задумчиво хмурил брови с абсолютно непроницаемым лицом, на котором во время чтения не проявилось ни одной эмоции.
На самом деле Миклош Хорти испытал такой яростный и ликующий взрыв в душе, что боялся даже заговорить, дабы не проявить предательскую дрожь в голосе.
Это было спасение для его Венгрии!
Если русские разгромят валахов в Молдавии, то ничто не помешает освободить от них Трансильванию. Там просто не будет румынских войск, все перебросят в Бессарабию.
Судя по намекам, в войну неизбежно вступят болгары — царю Борису тоже хочется вернуть обратно Южную Добруджу, оттяпанную после второй балканской войны.
«А как же Трианонские соглашения, что навязали в Версале?» — мелькнула в голове мысль, но Миклош Хорти ее отбросил.
Если бы Венгрия и Болгария начали эту справедливую для них войну в одиночестве, то союзники бы разом ополчились — изначально гибельное дело!
Но ведь воевать стала Россия, сама входившая в Антанту, и от которой союзники оттяпали в пользу соседа ее же земли. А потому получилась очень интересная коллизия — на чью сторону встанут французы? Поддержат румын открытой силою?
Сомнительно, ибо перебросить войска им затруднительно, да и немцы, принявшие большевизм, угроза не только страшная, но и близкая. И с англичанами не все так просто, судя по их заигрываниям с русскими. Кто еще может выступить против его Венгрии, кто решится, таким образом, при помощи возрожденной Российской империи, отменить некоторые, особо унизительные статьи «Трианонского мира»?
Только южный сосед, мнящий себя «Великой Сербией». Но там не все просто — с русскими «братушки» воевать не станут. Потому император и намекает, что новые границы Венгрии могут быть пересмотрены на востоке и севере, но никак не на юге.
«Выбор за тобою, Миклош!» — мысленно сказал самому себе адмирал и решился.
Пусть Западный Банат, переименованный в Воеводину, останется у сербов, ибо позже, когда будут силы, можно будет решить этот больной вопрос. Главное, вернуть Трансильванию при поддержке русских, тем более что за северные границы можно не бояться — чехи с трудом удерживали натиск большевистских полчищ.
«Ведь стоит Чехословакии ослабнуть, так и северные территории можно потребовать обратно за свой
