роты, что рядом с казачьими бок о бок стояла на одной улице — и под приглядом казаков, им же в устрашение.
— Это хорошо, что до будущего лета у нас время имеется. Подготовиться получше к войне успеваем, — пробормотал атаман, продолжая разглядывать казармы.
Здесь, на 1-й казачьей улице нельзя разместить более трех конных сотен, но как раз столько же и входило в состав полка, вместе с пулеметной командой. Четвертую сотню развертывали лишь в военное время из льготных казаков. В этом было отличие от прежнего порядка, когда каждый кадровый полк был полностью укомплектован и состоял из шести сотен. Вот и вся реорганизация — поделить прежний полк надвое, а из льготного полка 2-й очереди выдернуть две сотни.
Вроде шило на мыло поменяли — сотен столько же, но полков три вместо двух. Но дело в том, что льготу 3-й очереди упразднили, почти целиком переведя казаков в запасной разряд — такое облегчение от службы было встречено станичниками с ликованием.
Еще бы — или двадцать лет царскую службу нести, или пятнадцать — есть разница?!
В самом Иркутске, кроме 1-го полка, в «Красных казармах» неподалеку, расквартировали пластунский батальон с конно-артиллерийской батареей, вполне достаточная сила, чтобы больше не произошло всякого рода «случайностей, вроде „майских“».
Была еще гвардейская сотня, укомплектованная только «природными» казаками, но входила она в состав 1-го лейб-гвардии сводно-казачьего полка, что дислоцировался в Омске.
В мятежном ранее, но уже усмиренном шахтерском Черемхово разместили в новых казармах 2-й Иркутский казачий полк, набранный в большей массе из ангарских бурят — на них революционная агитация совершенно не действовала.
Свершилось то, о чем Оглоблин мечтал все годы — теперь в мирное время иркутское казачество выставляло не одну сотню, как ранее, а десять — семь конных, включая гвардейцев, и три пластунов. И, кроме того, свою артиллерию и четыре пулеметных команды. Целая бригада, если с новыми мерками подходить!
Да и войсковое население увеличилось также на порядок. Почти весь Иркутский уезд чисто казачьим стал, да 2-й отдел ИКВ занял порядочный кусок территории на стыке трех уездов — Нижнеудинского, Балаганского и Черемховского. Вполне приличное получилось войско, равное Амурскому и Уссурийскому, вместе взятым…
Оглоблин медленно шел по натоптанной людьми дорожке на Ушаковку. Он взял за правило ходить каждый день на речку, делая и небольшую прогулку и заодно наблюдая за Ниной Юрьевной Арчеговой, что проводила на лавочке на берегу почти все время.
Жена военного министра в самые ближайшие дни должна была разрешиться от бремени, и казаки, уважая и любя ее мужа, усилили пригляд за женщиной, правда, скрываясь при этом.
Атаман неспешным шагом прошел через кусты и тут же наткнулся на лавку с резной спинкой. А ниже, почти у самой воды, что журчала на покатых камешках, выпятив вперед живот и схватившись за него руками, стояла женщина с подурневшим лицом.
— Нина Юрьевна, что с вами?!
Оглоблин быстро подошел — супруга военного министра подняла на него глаза, полные слез.
— Сердце кольнуло, Прокопий Петрович, — женщина отвечала тихо, с затаенной болью. — Все дни маета, места себе не нахожу. А тут прямо без ножа режет. С Костей что-то случилось…
— Да полноте тебе волноваться, девонька, — Оглоблин по-отцовски погладил ее по плечу. — Если бы что и случилось, то я бы давно узнал — почитай через день с генералом Пепеляевым вижусь, да вчера с Петром Васильевичем долго разговаривали. Нет, ты напрасно тревожилась, на сердцу кручину злую насылая. Ты ведь дите носишь его, зачем попусту малого терзать. Как он там — не буянит?
— Пинает ножками, спать совсем не дает… — пожаловалась женщина с горделивой улыбкой. И тут же охнула, лицо исказила гримаса, и если бы не атаман, то уселась бы на землю — тот ее поддержал и тут же сообразил:
— Это у тебя схватки начались, доченька. Ничего страшного, мы уже давно комнату в околотке подготовили, сейчас мы тебя туда живо доставим, глазом не успеешь моргнуть. — Он повернулся к кустам: — Живо ко мне, казаки!
— Нет, это уже не война, а избиение младенцев! — прошептал капитан Григулеску, поглаживая раненное осколком бедро.
Ему откровенно повезло — рана оказалось чистой, не воспалилась, повязку врачи наложили вовремя, и теперь везут в госпиталь на другую сторону Прута, ибо удержать Бессарабию упавшие духом валахи уже не надеялись.
Далеко за спиной еле слышно грохотала раскатами грома артиллерия, там шли ожесточенные бои, в которых русские перемалывали один за другим румынские батальоны.
Дивизия Григулеску была разгромлена самой первой, солдаты разбежались как зайцы, или толпами сдавались в плен.
— Как вы себя чувствуете, месье капитан?
— Довольно хорошо, мой майор, спасибо.
Нацепив на губы улыбку, самым любезным тоном ответил Григулеску, прикрыв глаза.
А сам подумал, что «везет» ему на французских майоров. Теперь с новым едет, месье Жоржем де Ривалем, но уже в тыл — советник при 6-й пехотной дивизии был ранен в плечо, и от греха подальше его отправили в Галац. Там находился офицерский госпиталь, в котором сам Григулеску надеялся отдохнуть от чудовищной усталости последних дней, через которые ожившим кошмаром прошла война.
— Я не понимаю, что происходит, капитан?! Мы прекрасно вооружили и снарядили вашу армию, у вас вдвое больше дивизий, но русские уже заняли половину Бессарабии.
— Никто из нас не представлял, мой майор, что русские окажутся настолько сильным врагом. — Григулеску почувствовал, что багряный румянец стыда коварно залил ему щеки. — Все перемешалось в кашу, не поймешь — где мы, где они. В окопах было намного проще.
Капитан не лукавил — к маневренной войне румыны совершенно не готовились, надеясь, что война будет окопной.
Вот только у русских на этот счет было свое мнение — они наступали дерзко, совершенно не обращая внимания на румынские части, что нависали на флангах.
Все происходило настолько быстро, что никто из начальников не успевал обдумать положение и принять правильные меры. Действительно, не война, а какая-то каша, дикий хаос, к которому русские больше привыкли за три года революций и гражданской войны.
— Хотите выпить, мой майор, — Григулеску вытянул из-за спины кожаный бурдюк, в котором громко булькнуло вино, столь желанное в эту моросящую вечернюю мерзость.
«Больше половины», — машинально отметил капитан, развязывая горловину. Хоть повозка, на которой везли его и француза, была снабжена рессорами, трясло неимоверно, да еще эта грязь, налипавшая на колеса и доведшая лошадей до изнеможения.
Офицерам и раненым было хорошо, они хоть так скверно, но ехали. А вот солдатам охраны приходилось плохо, они кое-как продвигались вперед, с трудом выдирая сапоги из раскисшей под дождем вязкой и маслянистой глины.
Так они и брели, в намокших шинелях, в надвинутых до шеи шапках, да еще навалившись всем телом, толкали телеги, на которых стонали их покалеченные собратья.
— У вас нет стакана? — ужаснулся француз.
— Так ведь трясет так, что любое стекло треснет, — пояснил Григулеску, протянув бурдюк.
Жорж его взял двумя руками и осторожно припал к горлышку. Отпил немного, затем еще глотнул, цокнул языком и скривил лицо в брезгливой гримасе.
— У нас такое только клошары пьют, а здесь офицеры!
«Удивительно бестактные люди, которых почему-то самыми вежливыми считают», — подумал капитан, но промолчал. Взял бурдюк у француза обратно и с видимым удовольствием отпил терпкого
