Тоже мало приятного.)
Фонька рычит – кратко, довольно. Примерно как «Здоро?во живешь». Я повизгиваю, куцым хвостом взбиваю воздух в многословное приветствие: «Фонечка! Здравствуй, старый хрен! Скотина ты моя! Нет, ну правда, Фонечка, я тут по тебе соскучилась, как же хорошо, что ты пришел… Как, как… гав-гав… Я рада, ну просто у-у-у-у-ужасно!»
А потом и слов нет, и мысли кончились, и не нужны они совсем. Потому что запахи вокруг – они как музыка. Чуешь – будто ритм улавливаешь. И все, контроль потерян, ты сама добровольно срываешься с собственных, фиг знает зачем придуманных поводков. Свобода бьется под лапами, забивается в ноздри, трепещет на кончике хвоста.
Небо кружится, вьется веретеном. Так бывает, если повалиться на землю и почесать об нее спину. А потом и о небеса почесать. И вскочить – понестись вперед, вбок, налево, вниз, вверх, нырнуть Фоньке под мохнатое пузо, позвать за собой, ухватить носом воздух, а зубами загривок лучшего друга.
Огроменный пес, сильный, красивый, статный, так правильно пахнущий. Вот кто сейчас мой Фонька- Афанасий, тот самый друг трех молодостей, которого я по жизни называю «старый кобель». Вот что на самом деле значит «собак гонять»! Это как плавать, летать, любить, петь… Причем одновременно. Жить, в общем. Чувствовать нынешний апрель. Признавать его своим – на вкус и запах! Спасибо тебе, Фонечка! Спасибо за мой кусок этой весны! Вслух, естественно, получается: «Уау-вау-вау-вау-ам!»
Я радуюсь, что мозгов хватило не отменить эту встречу в последний момент. Ведь хотелось. Уж больно хороший вечер у меня сегодня вышел. Дома. В семье. Ничуть не хуже, чем у мирских…
Сперва с Анькой по торговому центру побродили, налопались мороженого, наигрались в автоматы, разжились нарядами для Анюткиной куклы, детской помадой для самой Аньки и всякими кремами для меня. И брели потом домой через все лужи и детские площадки, которые нам попались. А там вечер на пороге, белье в стирке, мясо в духовке, Анька в своей комнате, сериал в телевизоре и ни одной мысли в голове. Только теплое тупое счастье: это я Темчика с работы ждала. Самой захотелось порадоваться его приходу. Артемка, кажется, сам не поверил, что дверь не Анька открывает, а я. У него сразу глаза такие детские стали, как у малышей на спектаклях бывают.
Я не выдержала, прижалась. От Темки пахло Темкой. Не соленым, не парфюмерным, не бензиновым, не сигаретным. И я не могла понять, где заканчивается его запах, а где начинается мой.
– Тем, а пошли у меня в комнате кино посмотрим?
Артем ведь ко мне практически не заглядывает, если не по делу. Такое ощущение было, будто в моей спальне незнакомый визитер нарисовался, и я не знала, чем его занять. Выпивку, что ли, предложить? Или подождать, пока он анекдот расскажет? (Темка, кстати, их славно травит. Особенно почему-то детские, про Штирлица, про Чебурашку.)
Сидели на разных краешках постели, молчали. Посредине поднос блестел рыцарским щитом. Так просто его и не преодолеешь. Страшно. Столько месяцев друг от друга свои желания прятали, столько раз трепались про субординацию и прочую никому не нужную чепуху. А теперь даже поцеловаться нормально не вышло. Губы никак совпасть не могли. То я Темке в висок попадала, то он мне в ухо тыкался. Как институтка с гимназистом!
Страшно было – будто и вправду никогда еще не целовалась.
– Помнишь, мы кино хотели… То, где я в прошлой жизни снималась. Давай поставим?
Мы забрались на постель с ногами, доедали ужин и смотрели киношку. Я шебуршала конфетными фантиками и словами – давно мне хотелось рассказать Темке, как и что было на съемочной площадке, с какого дубля мы лешего в болоте утопили, да как пиротехники косячили, да как на озвучке потом все друг над другом подтрунивали. Мне про это было интересно трепаться, а Темчику – слушать. Он, кстати, когда узнал, что я в прошлой жизни была актрисой, думал, вру. В ведьмовство уверовал с полпинка, а тут сомневается. До сих пор:
– Жень, а почему ты теперь сниматься не стала? Ты же умеешь?
– А зачем? Я одну жизнь так прожила, больше неинтересно. Это как твою компьютерную игрушку второй раз проходить, если ты уже выиграл.
– А ты выиграла? – Темка перестал смотреть в экран.
– Ну конечно. Меня же помнят. Мою Бабу-ягу, мою ведьму, мою злую мач… мою бандершу. Ну хорошо, эту помнят взрослые. Но все равно. Второй раз такого успеха не будет. Сейчас кино другое. И время – тоже.
Темчик кивнул. Он не любит, когда я скриплю про возраст. И я стала вспоминать всякие казусы, без которых хорошего кино не бывает:
– …уже в мыле и пене, седьмой дубль, все как загнанные кони! Там курьи ножки у избушки скоро посинеют и отвалятся, я в ступе сидеть задолбалась, но деваться некуда. А Зуев по площадке бегает и орет, что, если еще раз избушка на взлете упадет, он сам лично на стропилах повесится. Я паузу перехватываю и спрашиваю: «Клянетесь, Павел Иосич?» Он мамой клянется и чуть ли не партбилетом. Ну, так ты понимаешь, она грохнулась! Я вообще ни при чем была, правда-правда!
– Так что, он повесился?
– Нет, конечно! Покипел еще, а потом извиняться начал. Как догадался раскаяться, так и перестали декорации падать.
– Жень, надо было тебе на деньги с ним спорить.
– Зайчик, ты что? Нельзя по Контрибуции… По которой твоего Веньку казнили, помнишь?
– Помню… – стальным голосом крякнул мой зайчик.
Ну я и ляпнула, молодец. Пришлось выкручиваться:
– Зато иногда расслабиться можно, когда мирским мозги на место ставишь. Чудеса всякие неучтенные: радуга зимой или небо на пару минут перекрасить. Это для влюбленных хорошо, такое ведьмовство…
Темка хмыкнул. Вспомнил, видимо, как я подаренное им золотое кольцо на мыльные пузыри и елочные украшения извела.
– Еще шампанское взрывать здорово, когда счастье распыляешь. Это по уставу вообще как бытовое колдовство идет, учету не поддается.
– Бытовое? Жень, а вот, когда у меня носки в стиральной машине пропадают, это тоже ты… твое ведьмовство?
– Нет, когда носки – это твой идиотизм. Ну не клади ты черное к цветному, а? У меня теперь все простыни из-за этого…
В общем, душевный у нас был вечер. Даже когда Анька к нам в комнату пришла.
Сейчас память другая, цепляется за иные детали. В ней есть место для звуков и запахов, но не для угрызений совести, неуверенности в себе и вечного страха все завалить. Наше, ведьмовское, в таком состоянии тоже ловится несколько иначе. Опасность, например. Лютая, лихая. Из тех, что именуется «беда» и у мирских карается по двести какой-то там статье Уголовного кодекса.
У людей есть научные определения того, что происходит сейчас в кустах у входа, за главными воротами. И есть ограничения по самообороне или огнестрельному оружию. Собаке они без надобности. Подбежать, схватить, укусить.
Фонька пусть занимается сонной артерией, это мужская работа. А моя – цапнуть и держать, давить и рвать. Спасать девочку, которая за каким-то хреном поволоклась через парк на ночь глядя, понадеявшись на пшикалку в сумочке и собственную удачу…
Дуреха малолетняя, ну запомни: баллончик только в кармане носят, причем зажатым в ладони, подогревать его надо, чтобы сразу сработал. Но тебе он не поможет, даже если бы теплым был, – пары секунд не хватило на то, чтобы вытащить, нажать.
Давай, маленькая, шевелись… Он ведь не успел, да? Только за горло взял и одежду расстегнул немного? Это не больно, это только страшно. Ну же, поднимайся. Этот скот тебе ничего больше не сделает, он теперь только хрипеть может и ругаться ошметками незнакомых слов. Проклятья на всех языках одинаково звучат, что у гастарбайтера, что у фашиста, я проверяла. Все страшное кончилось. Прибежали непонятно откуда две умные сильные собаки и спасли…
– Фонька! Да оставь ты этого уеее… у-у-у-ууу!
– Убью! Убью, гада… загррррызуууу. Задеррруууу… У-у-у-у…
