– А ты что, не нагляделся еще? – На мой визг в кухню снова вламывается Марго, которая до этого честно хрустела кормом в холле. – Я три раза туда-обратно ныряла. Три!
Если надо – я на самом деле еще могу перекинуться. Но это – если действительно надо. Потому что боюсь, что при каждом следующем перебросе у меня еще какая-нибудь часть тела не сможет трансформироваться. Лапы, допустим. Или уши. Или вообще останутся дополнительные сиськи в количестве не то восьми, не то шести штук. Что мне с этим добром потом делать?
– Ну заклинило организм, бывает… – мягко и талантливо врет мне Афанасий.
Он прекрасно знает, что так долго никто из нас не перекидывается. На секунду зависнуть мы можем, ну на пять. Даже на тридцать, если уже возраст не тот. Если увядаешь раньше времени. Вот вам и еще один признак того, что я загибаюсь. Доказательства налицо. То бишь – на хвост.
– Не хочу! Фонька, я не хочу такое… так!
Афанасий молча выбивает морзянку на кнопках мобильника:
– Давай я Фельдшеру позвоню?
– Не надо Фельдшера. Пусть думают, что у меня все в порядке. – Я сдвигаю сковородку с пепельницей, присаживаюсь на край столешницы и начинаю объяснять Фоньке, что со мной такое стряслось. Он кивает, потом подытоживает:
– Ты на кого думаешь, душа моя? Кто у нас в этой ситуации шляпку спер, а теперь старушку пришить пытается?
Не знаю, что лучше: думать про то, что ты сама загибаешься, по истечении срока годности, или все- таки поверить, что тебя и вправду кто-то хочет извести? Со стороны все такое интересное, забавное, рассказывать про этот бедлам одно удовольствие. А на самом деле – страшно и плохо. Совсем как зимой…
– Про такое вслух не скажешь. – Я отчаянно мотаю головой и хвостом.
– Ты на кого-то из своих думаешь… – Он не тушит сигарету, а прямо шею ей скручивает.
Давлюсь дымом. Потом сознаюсь:
– Я от них вешаться готова по пятнадцать раз на дню, но все равно, Фоньчик, они мои. Хоть паразиты, хоть кто. Это как про измену сказать, в лицо. Никакой жизни потом не будет, никакой семьи! – Вытираю щеку кончиком хвоста.
Он кивает. Как хороший учитель на экзамене. Продолжайте дальше, мадемуазель, все пока правильно излагаете.
– Фонька, мне по ночам страшно бывает иногда. Думаю, вот усну, а меня тем временем… Хорошо, что у меня комната своя, закрыться можно, даже дверь заговорить. Мне иногда страшно бывает, когда мы вдвоем. Так-то хорошо, интересно, и поговорить можем, и поржать. А потом как из душа ледяного страхом обдает, что сейчас накинется.
– Да брось ты, – откликается Фоня. – Твой мальчик ученичеством повязанный. У него рука на тебя не поднимется, реально. Это же азы заклятия, ну ты чего, Дусь?
– У кого «у него»? – Я вздрагиваю так, будто мне паук за шиворот упал. – Фонечка, родненький, ты не перегрелся? У меня не мальчик, у меня девочка. Или ты не про Аньку?
Вот теперь вздрагивает Фоня. Даже икает от изумления:
– Нет, конечно. Я про твоего красавца. Как его там, Артемон?
– Артем, – поправляю я. И слегка обижаюсь: – Фонь, так он мне муж законный, с чего ему меня убивать?
– Ну да, не с чего. Тебе про зимнее солнышко напомнить?
– Не надо, я пока не в маразме вроде. Фонь, мы с ним говорили про это сто раз. Там все просто в этом плане. Понимаешь, он нас своими признал – меня и Аньку. У него психология осталась. Волкодава в болонку не переделаешь. Если надо порвать – он порвет. Только не нас, а за нас. За меня и Аньку. Я ему верю, вот…
– Ну верь, кто тебе мешает…
От Фони разит ехидством сильнее, чем псиной, луком и табаком. А ведь мы с ним сегодня водки тяпнуть собирались. За прогулку под луной и все такое. Не срослось.
– А ты, значит, про Аньку думаешь? – так же спокойно отзывается мой старый дружбан.
Фоню морально-этическая сторона момента не колышет, он версии перебирает, как верующий – четки. Переставляет подозреваемых – как шахматы во время партии. Тасует варианты – как карты в колоде.
Я тоже умею видеть в окружающих бусинки, пешек, валетов, джокеров и прочих марьяжных королей. Но не в ситуации, когда пешка шуршит по вечерам за стенкой, а утром звякает в кухне, оставляя после себя полупустой стаканчик йогурта и забытую тетрадку по странному предмету «Окружающий мир». Я давно научилась перебирать, переставлять и тасовать. Но не в случае, если марьяжный король незаметно подсовывает мне в карман газовый баллончик и заваривает чай, зная, что я люблю с медом и лимоном, а с сахаром не очень люблю…
Я могу выстроить про них версию. Стиснуть зубы, сжать кулаки, глаза зажмурить и выстроить. Придумать, почему Анька пробует сжить меня со свету. Я это даже вслух могу сказать. Прямо здесь, у Фони в квартире. Только потом мне из этой квартиры надо будет встать и уйти. Вернуться к своим. И смотреть на них обычными глазами.
– Фоня, я не думаю ничего. У меня просто истерика. Я замоталась, понимаешь?
– Душа моя, ты, главное, не кипи. Я варианты сам покручу. У меня другая версия была. Чего-то мне чуется, что у тебя закладка старая завалялась.
– Кто? – Что же это такое, «закладка»? Вертится мысль в мозгах, никак ухватить не могу. То ли я слышала про нее недавно, то ли сама делала. Не вспомню. Мало мне хвоста, так к нему еще и склероз в качестве подарка полагается? Спасибо, не надо.
– Сейчас поясню, – он поднимается из-за стола: – Вы, мадемуазель Джулька, как хотите, а лично я собираюсь пить. Чего и вам советую.
– А как же это? Ну вот тут, – я вяло шевелю хвостом.
– Это от нас никуда не денется. Сейчас по полтахе накатим, посмотрим, как на твой организм беленькая действует. И по обстоятельствам. Если чего – я сам его купирую. У меня зря, что ли, каждую жизнь собаки были? Что я, хвост обрезать не смогу?
– А леший с тобой, Фоня… Но ровно по полташке!
Водку мы пьем в спальне. Фонька стоит на низкорослой стремянке и ввинчивает недостающие лампочки между пластинами своего хваленого зеркального потолка. Я валяюсь поперек весьма раздолбанного двухспального ложа, перекатываю во рту маслину и периодически цапаю с прикроватной тумбочки заледенелую бутылку. Наклоняю ее над очередным клочком ваты и возвращаю на место. Продолжаю протирать немудреные и коварно блестящие инструменты: настоящий скальпель (фиг знает, откуда он взялся), швейцарский перочинный нож с шестью лезвиями (старенький, его Фоня в шестнадцатом, если не в семнадцатом, припер из Цюриха) и маникюрные ножницы из собственной косметички (Анькины или мои? Они похожи до жути, я их вечно путаю).
– Да помнишь ты… Мы втроем их делали, после Дориных похорон. Сидели у Лены, на зимнее солнышко, ты про Кейптаун пела и слова перевирала. Ну?
– Тьфу! Кха-ха… Помню! – Коварная маслина, естественно, заглотнулась целиком.
Было дело. В декабре, когда погибла Дорка, мы пытались найти одну семью из Ленкиной прежней жизни, выйти через этих мирских на нужного нам типуса. Состряпали приличную легенду. Дескать, молодая Ленка по воле себя-покойницы раздаривает знакомым всякое немудреное наследство: фарфоровых слоников, вазочки и прочее каслинское литье вместе с палехскими шкатулками. Наскребли по своим сусекам целую кучу восхитительной дряни, заговорили каждую безделушку на удачу, здоровье, счастье и прочие оговоренные Контрибуцией моральные ценности. Вот эти презенты (которые Ленка потом честно и, главное, с пользой дела раздала) и были «закладками». Пользуясь стандартной терминологией – «нерукотворными однозарядными аргументами со сроком годности от трех до пяти лет». Забавное ведьмовство, его еще называют «мелочь, а приятно».
– Слушай, я вспомнила. Только въехать не могу, к чему ты клонишь. «Закладки» – они позитивные, добро в дом приманивают. Так?
– Так да не так… – отзывается с верхотуры эта пародия на электрика. – Мы же в Шварце вместе на
