Черенков встал, перегнулся через стол и с чувством пожал Иванову руку:
— Егор Саввич! Несмотря на молодость, у вас обширный ум. Переходите в министерство юстиции! При нынешнем состоянии в полиции вам ходу не дадут. Господин Лыков в Варшаве временно. Он уедет. У меня вакансия чиновника для письма, четырнадцатый класс. Начнем работать вместе!
— Благодарю, Вонифатий Семенович. И, если позволите, оставлю про запас. Хочется сыщиком сделаться, а не писарем.
— Надеетесь у Алексея Николаевича подучиться? Понимаю. Человек из столицы, камер-юнкер, и вся грудь в орденах. Тертый и при этом, кажется, приличный… Хорошо. Попробуйте, а мое предложение остается в силе.
— Спасибо, Вонифатий Семенович!
— Вернемся к убийству Емельянова, — спохватился Лыков. — Пора в сыскное бежать, полицейской прозой заниматься, а мы в такие рассуждения ударились. Как будто нас кто-то спросит… Предположения о политическом характере преступления рассматривались?
— Да, — кивнул Черенков. — Всегда, если жертва — русский офицер или чиновник, такая версия изучается. Из жандармского округа приходил их адъютант, некто Маркграфский. Бегло прочитал эти две бумажки и радостно сообщил, что политики здесь не усматривает. Понять его можно: зачем жандармам такой мертвяк? Теперь все зависит от сыскных, точнее, от их внутренней агентуры. Я из своего кабинета ничего не смогу. И вы тоже — как приезжий. Жмите на Гриневецкого с Нарбуттом, все нити у них!
— А кстати, вещи были при ротмистре? Часы, бумажник…
— Пустое портмоне лежало рядом с телом. Кто-то его обчис тил. Может, убийца, а может, и нет.
— Как сегодня ночью труп Сергеева-третьего! Добрый чело век решил, что мертвому деньги ни к чему…
— Расскажите мне о новом покойнике! Я был на месте происшествия, видел тело. Дикая жестокость… Похоже на случай с Емельяновым? Что вам удалось разузнать?
Лыков рассказал все, что знал. Начав с того, как познакомился с убитым в ресторане… Вонифатия Семеновича заклинило на том месте, когда сыщик вынес за порог трех взрослых мужчин. Он стал допытываться, как офицеры вырывались и почему не вырвались. Алексей описал всю сцену максимально подробно, но следователь так и не понял. Таскать его за ремень Лыкову не хотелось. Наконец дошли до первых розыскных действий. С одной стороны, красивая брюнетка, что увела штабс-капитана из ресторации и, возможно, прямо на смерть. С другой — воришка, продавший вещи с трупа. Это были зацепки, дававшие надежду.
На этом коллежские асессоры расстались. Пожимая руку Егору, Черенков сказал:
— Помните о моем предложении!
Когда Лыков вернулся на Сенаторскую, туда уже доставили Эйсымонта Новца. Вор оказался щуплым мужчиной средних лет. Усики и пробор с претензией, взгляд одновременно и испуганный, и самодовольный. Из-под ношеного сюртука виднелась золотистая щегольская жилетка. Новец сидел в общей комнате и ковырял пол носком ботинка.
Увидев Алексея, Гриневецкий хотел тут же призвать задержанного. Лыков остановил его:
— Я не успел доложить о своих действиях. Мы с Ивановым сумели проследить путь жертвы до одиннадцати ночи…
Он подробно рассказал о визите в Белозерский полк и о беседе с содержателем ресторана «У Ванды». Гриневецкий с Нарбуттом слушали внимательно и задавали вопросы.
— Неплохо, — констатировал надворный советник. — Хотя красивых брюнеток в Варшаве больше, чем пехотных солдат, тем не менее…
— Я надеюсь на извозчика, что поджидал парочку на выходе. Известно, как наблюдательны иногда бывают швейцары и официанты. Егор Саввич опрашивает свидетелей. Вернется — доложит. Кстати, господа, а почему он до сих пор не имеет чина? Вроде бы сообразительный…
— Места нет, — так же коротко, как раньше Нарбутт, ответил Гриневецкий.
— А когда появится?
— Через три года уйдет на пенсию канцелярский чиновник Мыслик. Появится вакансия коллежского регистратора. Тогда и посмотрим…
Это было сказано таким тоном, что стало ясно: сидеть Иванову без чина еще долго-долго.
— Привести Новца! — скомандовал секретарю Нарбутт.
Вошел воришка и принялся что-то говорить сыщикам по-польски. Витольд Зенонович тут же перебил его:
— А ну давай по-русски! Гляди, по твою грошовую душу приехал пан из самого Петербурга!
Уголовный уставился на Лыкова:
— То я не стою такого внимания…
— Расскажи нам об этом, — Нарбутт выложил на стол часы с цепочкой и брелоком.
— Не розумем, панове полицьянты!
— Брось дурить, лгун. Старуха тебя выдала. Желаешь стать соучастником убийства русского офицера?
Новец побледнел и стал истово креститься на распятие:
— Клянуся Езусом и Девой Марией, он был уже мертвый!
— Судя по ране, офицер умирал долго. Ты должен был застать его еще живым. И не ври мне!
Нарбутт преобразился. Ровное спокойствие исчезло, он сделался резким, глаза буквально сверлили подозреваемого.
— Я простоял пув годжины,[26] не меньше… — тихо признался вор.
— Значит, ты хладнокровно дал человеку умереть. Добрый католик, нечего сказать!
— Но он же ру… — Тут Новец поглядел на Алексея и проглотил несколько слов. — А в каком он был виде! Потроха по земле валялись! Офицера было уже не спасти.
— Пусть так. Ты стоял и ждал. Чего?
— Известно чего. Когда можно будет осмотреть его карманы. Понимаю, это не по-христиански… но у меня большие долги… и давно нет подходящей работы…
Титулярный советник фыркнул:
— Эйсымонт! Ты разве когда-нибудь работал?
Новец смутился и ничего не ответил.
— Давай рассказывай дальше. Офицер должен был кричать на всю округу. Кто еще подходил?
— Да все подходили… которые при свалке. Но я их прогонял. Я же первый нашел! А многие сами убегали, когда видели, кто лежит. Неохота селиться в десятый павильон Цитадели![27]
— А ты, значит, не испугался?
— Тоже было страшно, пан Нарбутт. Все же русский офицер… Но еще больше хотелось кушать.
— Понятно. Ты дождался, пока раненый умрет, и ограбил его. Забрал часы, бумажник, мундштук и портсигар. Так?
— Еще звоты першьчень и спинки, — простодушно добавил вор.
— Золотые перстень и запонки, — пояснил Алексею Гриневецкий.
— Где они? — продолжил допрос титулярный советник.
— Проиграл в карты Мареку Кшивы.
— И ты ничего не знаешь об убийцах, не видел их и не слышал?
— Точно так, пан Нарбутт. Клянусь Маткой Ченстоховской!
Новец ел глазами начальство. Он облизывал губы незаметно для себя и всем видом выказывал готовность расшибиться в лепешку. Было ясно, что вор лжет.
Нарбутт помолчал минуту, потом резко спросил:
— Скажи, Эйсымонт, я хороший сыщик?
