тот человек зенки и смотрит на всех как полоумный. И никто сперва не понимает. А ему ни крикнуть, ни охнуть нельзя… Дак во-от. Подойдет он к кому-нибудь и подставит спину: дескать, бейте по хрипу, подавился, мол, добрые люди! Тогда и другим бывает понятно: лупить надо — спасибо скажет.
Зинаида слушала Матрену, не сводя с нее глаз, а та продолжала, уже держась за ручку двери:
— Он — малый-то дюже хороший, Зина. Подставит он когда-нибудь хрип, нагнется: «Бейте, мол, люди добрые! В дыхательную попало». Право слово, так и будет… Не горюй, девка, — обойдется. — Напоследок она добавила с достоинством: — Дай-ка вот я еще доберусь до него! Обязательно надо. Доберусь. — И вышла.
Зинаида снова осталась одна. Она села за стол, опершись на локти, и смотрела перед собой.
…Когда Ваня вошел к ней в избу, то сразу заметил, что лицо ее бледно. Казалось, она провела бессонную ночь. Но она обрадовалась ему, вскипятила чаю, оживилась.
— Давно видел Федю? — задала она первый вопрос.
— Давно, — коротко ответил Ваня.
— Ну как он? Как здоровье?
— Да ничего… Конечно, не так уж… Но… все лучше ему. Пишет — здоров. Да ведь я его давно уж видел.
— Чего уж там «ничего». После такого не скоро будет здоров.
— Будет, — уверенно сказал Ваня. Он постарался перевести разговор на другую тему: — Как у вас тут жизнь?
— Да подожди ты с нашей жизнью. Как женушка его? Расскажи про Тосю.
— Ну как? Хорошо.
— Да что из тебя слова не вытянешь! Ты стал какой-то…
— Какой?
— Суровый, что ль. Или нет — не суровый, а серьезный. Какая она из себя? Тося-то?
— Как тебе сказать? Хорошая. Я рад за Федю.
— Зарегистрировались они?
— Не знаю. Кажется, нет.
— А не бросит она его? Как думаешь?
— Нет. Не бросит.
Знала бы Зина все — не приставала бы к Ване. Но он снова решил переменить разговор и сказал сразу, без всякого перехода:
— Был у Андрея Михайловича.
И будто Зинаида услышала выстрел, а не слева Вани: она вздрогнула. Ваня заметил это и спросил:
— Ты что, Зина, сразу помрачнела?
— Нет… Я ничего…
— Нет, нет, Зина. Вижу. Рассказывай. Все рассказывай.
Так они поменялись ролями. Теперь Ваня просил ее рассказать, а она смутилась.
— Зина! Мы все уважаем Андрея Михайловича. Расскажи, — настаивал он.
— Только одной Матрене Васильевне рассказала. Никому больше не хотела. А тебе расскажу… Как другу.
Зинаида поведала о вчерашнем все, далее более подробно, чем Матрене. Закончила дрожащим голосом, сквозь навернувшиеся слезы:
— Ушел и… ничего… не сказал.
Ваня долго молчал, а потом тихо проговорил:
— Теперь и я понимаю, что значит «И этот учить!»… Ты успокойся, Зина. Вилюшки Андрея Михайловича заметили. Дядя говорил — в волкомпарте обсуждали… Успокойся.
Он утешал Зинаиду, а на душе было нехорошо: не то чувство собственной вины, не то жалость к Андрею — он пока не понял. И Зину жаль: такая хорошая девушка, а несчастна. Несколько раз он прошелся из угла в угол в раздумье: «Трудно все-таки достается счастье. А я хотел, чтобы оно само мне в рот влетело. Его, оказывается, надо… добывать. — Потом мысль: — А Федор? Добрый мой друг? Как же это я мог так подумать? До чего же я нехороший человек!» — казнил он себя мысленно. Потом остановился перед Зинаидой и спросил без обиняков:
— Ты Андрея сильно любишь?
Она кивнула.
— Люби! Хорошо, что любишь. И добивайся. Счастье, оно добывается… с боем, — И снова заходил по избе.
— Ваня! — обратилась Зинаида после паузы. — А ты… кого-нибудь любил? Или любишь?
— Я?! — Ваня деланно рассмеялся и увильнул от ответа: — Да кто меня полюбит.
— Тебя? Каждая полюбит.
— А ты меня полюбила бы? — шутил он. И сам удивился тому, как он просто и свободно держит себя с Зиной. Мелькнула мысль: «А с Тосей так не могу, робею».
— Нет, не полюбила бы.
— Почему?
— Я люблю другого. Андрея люблю. Навечно.
— Вот — и отлично. Не «каждая», значит… — Видимо, не желая углублять этот разговор, он пожал ей руку на прощание и попросил: — А письмо Федино дай мне, на денек-другой.
Она подала ему письмо, пожала обе руки сразу и, проводив за калитку, вернулась в избу. На душе у нее полегчало. Но ей так хотелось поговорить с Ваней еще: с ним все как-то просто, как с другом. Она долго сидела, задумавшись. Потом сказала сама себе:
— Он стал какой-то другой, Ванятка… Мы все стали какие-то… не такие.
Кто ж ее знает, что она под этим подразумевала?
Через два дня Крючков пошел в Козинку, в волкомпарт.
Много лет комитет партии помещался в одном и том же здании. Но Крючков не узнал внутренних комнат: полы крашены, в зале стояли рядами стулья, а между ними, в проходе, дорожки-коврики; в конце зала возвышался помост, на нем стоял большой стол, накрытый красной скатертью, а сбоку от него маленький столик, для докладчиков; на окнах гардины, по стенам портреты вождей. Крючков осмотрел стены, вошел в приемную, где сидел технический секретарь, и спросил:
— Мне товарища Некрасова.
— По какому вопросу?
— По важному. Я из совпартшколы. На каникулах.
— Смотри-ка! — пошутил секретарь. — «По важному». Так и доложу — «по важному», из совпартшколы.
Через несколько минут Крючкова позвали в кабинет секретаря волкомпарта Некрасова.
Письменный стол секретаря стоял у задней стены так, что сидящий всегда был лицом к посетителю. Длинный стол, накрытый красным сукном, приставлен к письменному буквой «Т». Вдоль стен стулья, на окнах гардины, как и в зале; справа от секретаря тумбочка, а слева этажерка с книгами.
Крючков снял фуражку и прошел к Некрасову. Тот внимательно посмотрел на посетителя, встал, протянул руку и поздоровался.
— Я — Крючков. Из Паховки.
— Будем знакомы. Слышал о вас. И о Землякове слышал. Знаю.
Некрасов работал в Козинском волкомпарте недавно — Крючков видел его впервые. Было ему лет сорок. Лоб у него прямой и высокий, а в зачесанных назад волосах белели ниточки седины. Две маленькие морщины, от углов глаз к вискам, создавали такое впечатление, будто он всегда присматривается, чуть-чуть улыбаясь глазами. Ване он понравился сразу, а слова «слышал о вас» расположили к доверию.
— Товарищ Некрасов, — начал Ваня.
— Можно: Николай Иванович, — перебил его секретарь.
— Вас, Николай Иванович, я вижу первый раз… И все-таки буду говорить об одном коммунисте, хотя самого меня еще только будут переводить в партию… в этом году.
