— А я чуть не запутался… Вот и не пара тебе, выходит. Если бы я, Зина, не был в партии, то, наверно, пропал бы к черту, как осенняя будылина на ветру. — Он вскинул на нее глаза, в них ни тени хитрости.
Видела Зинаида Андрея и сердитым, сжавшим челюсти до хруста, видела и пьяным — то угрюмым, то пьяно смеющимся, видела и самолюбивым, как тогда, в поле, готовым ударить ее плетью.
Может быть, он и ускакал тогда потому, что не ручался за себя. Но таким, простым и искренним, давно, давно не видела. И показалось ей, что за такого Андрея она и страдала, такого его и хотела, только такого: за него, за такого, она и билась, любя и поднимаясь все выше и выше. И он — вот он! Но… далекий и, главное, недоступный какой-то. В свое время он любил ее не рассуждая, страстно, а теперь — «Переросла… Не пара». Грустно стало Зинаиде. Она опустила голову.
Андрей долго смотрел на нее. Не видела Зинаида, как он ласково смотрел на дорогие ему черты, но чувствовала — смотрит! И боялась поднять лицо. А он встал, подошел к ней, взял осторожно ее голову в свои сильные руки, повернул к себе, вверх лицом. В глазах у нее застряли две слезинки. Она посмотрела ему в глаза и увидела того самого Андрея, которого хотела видеть, улыбающегося, нового и дорогого.
— Ну? Что? — спросил он.
— Так. Ничего… Отстань! — Она попыталась высвободить голову из его рук, но это было невозможно. Она сначала беспомощно опустила руки, но вдруг порывисто обвила его шею и прильнула щекой к его щеке.
— Андрей, — шептала она, — мой Андрей…
Потом они пошли вдвоем по селу. Андрей взял ее под руку. Шли тихо.
— Ночь-то какая! — восхищалась Зинаида.
— Хороша!
И опять молчали. И опять мысли вслух:
— А все-таки, Андрей, кого-то Ваня любит.
— Откуда ты знаешь?
— Заметила. Он даже разговора об этом избегает. Значит, что-то есть.
— Тебя, наверно, любит?
— Нет, не меня… Ревнуешь?
— Нет. Не ревную. Верю.
— Спасибо, Андрей.
Он остановился и поцеловал Зинаиду.
Долго они ходили, любуясь лунной ночью.
А ночь была удивительно хороша! Прозрачные синеватые тени от луны лежали перед каждой избой. Белые крыши играли блестками. Снег — как серебро, и звук — как серебро. Иней на ресницах — алмазинки. Серебряная лунная ночь накрыла чернозем. Казалось, он спал спокойно и беспробудно. Но это может казаться только тому, кто забывает о весне.
А весна обязательно будет.
Часть вторая
Больше двух месяцев прошло с тех пор, как Игнат Дыбин приехал к Сычеву. На люди выходил редко. Он выписал «Правду» и окружную газету. Много думал, сидя в одиночестве. Иной раз долго ходил по горенке из угла в угол, заложив руки за поясницу. Ежедневно помогал Семену Трофимычу Сычеву убирать скотину, подметать двор.
Когда он верхом медленно гарцевал по улице, стройный и крепко сложенный, то паховцы говорили просто: «Игнатка-бандит на жеребцу гарцует — проминку делает». Иногда вечером он заходил в избу- читальню, вежливо кланялся библиотекарше Зинаиде Ефимовне Земляковой, садился за стол, брал подшивки газет и подолгу что-то искал, сверяя, сличая. Уходя, он так же вежливо благодарил и снова кланялся. Никто не знал, какой жизнью живет Дыбин. Живет и молчит. Если случалось ему быть на сходке, то и там слушал и молчал. Постепенно его перестали замечать сельские жители, разве иной раз скажет кто-нибудь: «Игнатка-бандит на сходке был». Так и закрепилось за ним это клеймо-прозвище.
Никто в Паховке не знал о долгих разговорах Дыбина с Сычевым. В один из январских дней тысяча девятьсот двадцать восьмого года они, как и обычно, сидели вдвоем. Продолжая беседу, Сычев сказал:
— Как же это понимать, Игнат Фомич, — «ликвидировать, как класс»?
— Очень просто: кэк! — ответил Игнат и сделал ладонью так, будто подрубил дерево топором.
— Не может того быть…
Семен Трофимыч задумался, почесал голые ступни, свесив их с лежанки, и снова спросил:
— Значит, по-твоему, — «кэк»?
— Определенно.
Потом Игнат ходил из угла в угол. Семен Трофимыч продолжал сидеть на лежанке. За последний год он постарел, седина пробилась в бороде сразу двумя клоками, справа и слева: борода у него стала пегая, а голова рыжевато-серебристая.
Вот так они помолчали, помолчали, и Семен Трофимыч снова спросил:
— Ужели ж так оно и получится?
Игнат не ответил. А часы тикали и тикали.
— Как же? — допытывался Сычев после длительной паузы.
— Одно ясно: хозяйство — под корень.
— И у меня?! — ужаснулся Сычев.
— И у вас, — безжалостно рубил Дыбин. — У вас — даже в первую очередь.
— Это почему же так?
— Потому, что вы — первейший кулак на селе.
— Я?
— Вы.
— Ну-ну!
Игнат, казалось, не обратил внимания на строгое восклицание собеседника — он все так же медленно ходил и ходил. Молчанием своим он бередил душу Сычева, будто что-то не договаривая, скрывая. Часы все так же отстукивали время.
— Ты вот что, Игнат Фомич: если знаешь что аль вычитал там какое дело, то не скрывай. У меня — могила. — При этом он закрыл рот мозолистой ладонью, показывая, как он крепко может молчать.
Игнат остановился против Сычева, посмотрел на него внимательно и сказал убежденно:
— Ликвидируйте хозяйство, Семен Трофимыч… Чем скорее, тем лучше… В выгоде будете и уцелеете сами. Поверьте.
— А? — остолбенело спросил Сычев.
— Только так. Лошадей — со двора. Мельницу продавайте. Если некому продать, то — на слом. Жалеючи говорю и… секретно… Маслобойку — тоже.
— «Со двора»… «на слом»… — повторял Сычев, разводя руками.
— Со двора. На слом, — подтвердил Дыбин и добавил: — Подождите, еще какая катавасия пойдет. Мамушки мои родные!
— Как же теперь быть? А? Игнат Фомич?
— Говорю вам, надо стать середняком: одна лошадь, одна корова, изба. И — все.
— А куры? А овцы? А гуси?
— Не знаю.
— И я не знаю. Кто же знает?
— Сталин знает… Ванька Крючков знает… Федька Земляков тоже знает. Они знают, а мы… пока не знаем. Но… будем знать. — Игнат говорил с паузами, но отчетливо, будто вдалбливал мысли Сычеву так, как вбивает гвозди опытный плотник уверенной рукой — размеренно, редко и точно. — Вот. Не знаем. О мелкой
