Но Сычев скоро сообразил. Он даже улыбнулся в бороду и произнес:
— Ясно.
— Вот и добро. Умному человеку слово — полна голова дум, — завершил Дыбин эту довольно щепетильную беседу.
— Заели уж меня эти думы. Тяжко мне, — с надрывом сказал Сычев и неожиданно разоткровенничался: — Один я кругом, Игнат Фомич. Один, как есть один. Только и слово молвишь с женой, Лукерьей. — Он вдруг встал, открыл дверь в переднюю комнату и строго окликнул: — Лукерья! Лукерья! — Потом отошел от двери и теперь мягко и успокоенно закончил: — Не пришла еще.
— Не беспокойтесь, Семен Трофимыч. Я тоже прислушиваюсь. Придет — услышим. Так. Продолжайте.
— О чем?
— О чем начали: «Один я кругом, один, как есть один»… Это почти как стих.
— Конешно, стих. Иной раз находит на меня такой стих, что хоть в петлю. Стих и сейчас находит. Тоска вроде.
— Эх, Семен Трофимыч, Семен Трофимыч! Да разве ж я не понимаю, не вижу? Все понимаю, все вижу. Иногда так бывает: подошел бы к вам, обнял бы по-дружески. Но человек уж так устроен: скрывает свои чувства. В себе носит. А разве у меня-то не тоска?..
— Да ну? — удивился Сычев.
— Тоска тяжкая… Скажите: кто, кроме нас с вами, думает в Паховке о всей России?.. Только мы. И это очень тяжело. О крестьянской России! А мы пока… бессильны. Так-то вот…
Сычев шумно вздохнул. А Игнат сел за стол, оперся локтями, обхватив голову, и тихо декламировал:
— Конешно, плохо, — подытожил стих Сычев. — Хозяйство-то ваше решили мы тогда.
Игнат закрыл лицо ладонями и замолчал.
Сычев встал, опустивши руки, глянул в пол и сказал:
— Водки бы нам сейчас…
— Давай, — поддержал Игнат, продолжая сидеть истуканом. — Давай!
Пили они полными стаканами. После третьего стакана обнялись и плакали. Но Дыбин хотя и всхлипывал, а слезы у него почему-то не текли. Он даже посмотрел из-за плеча товарища на гитару: не столкнул бы ее Сычев спьяну. Единственное имущество Игната — гитара. Жалко, если столкнет. Но он все- таки всхлипывал и восклицал:
— Друг ты мой вечный! Умница моя, Семен Трофимыч! Жизнь мне не жалко за тебя.
— И мне тоже… не жалко. Ничего не жалко. Даже жеребца — понимаешь, жеребца! — не жалко. Все к черту распродам! Все!
Когда вошла Лукерья, Семен Трофимыч уже бил посуду. Он поднял над головой глиняный горшок на всю вытянутую руку и держал речь:
— Лукерья! Ничего нам не надо! К черту все! Хватит нам мучиться! В бедняки! В бедняки уйду! Р- раз!!! — И горшок, такая добрая обливная макитрочка, треснулся об пол.
Игнат стал перед полками, рядом с Лукерьей, растопырив руки, защищая горшки. Но Семен Трофимыч не очень-то напирал и вскоре отошел, вытирая рукавами глаза.
— Господи боже, — шептала Лукерья, — опять на него стих нашел. Хоть бы скорей пост приходил: отговел бы Семен, причастился — може, и свалился бы с него стих-то.
А Игнат шептал ей на ухо:
— Если бы меня тут не было, то он бы наворочал. Ой что тут было! Корову хотел резать.
— Батюшки! Уж не тронулся ли он? — И Лукерья тихо заплакала, наклонившись над черепками.
— Вы не волнуйтесь, Лукерья Петровна. Не волнуйтесь. Я его не оставлю ни на одну минуту, — успокаивал Игнат и ушел к Сычеву в горенку. — Ну? Отлегло, богатырь? — спросил он там.
— Чуть отлегло… Пойду во двор.
— Пойду-ка и я.
— Ну пойдем, друг, — пригласил Сычев.
— Пойдем.
— Пойдем помаленьку.
— Вот та-ак. Р-раз и — через порог!.. Р-раз и — через другой!
На морозе хмель выходит быстро. Через полчаса Семен Трофимыч уже волок охапку сена лошадям; с Игнатом вместе они вытащили коровам помои, посыпали их мукой. Все делали бодро и дружно, хотя и пошатываясь. Семен даже рассмеялся, когда лохматый кобель, ласкаясь и прыгая, запутался в цепи и, стреноженный, смешно плясал. И все-таки все было не то. Разве ж раньше Семен продержал бы скотину до девяти часов вечера неубранной и ненакормленной? Даже после того как ушел батрак, Матвей Сорокин, он не допускал такого. Теперь вот и Игнат помогает по хозяйству, не зря хлеб ест, а довели, что скотина простояла голодная несколько часов в такой мороз.
— Как это мы с тобой забыли скотину-то убрать? — спросил он у Игната. — Никогда так не бывало, а поди ж ты.
— Другой раз не забудем. Скотину надо лучше кормить — дороже дадут.
— Дороже дадут, — повторил с горечью Сычев и стал посреди двора, окинув его взором. — Да-а, дела пошли.
— Тсс! — остановил его Игнат. — Слышите?
На улице, в морозном воздухе, несколько человек проскрипели валенками по дороге, переговариваясь и смеясь.
Игнат и Семен услышали, как крикнул Миша Земляков:
— Зина! Держись!
— Ай! — воскликнула Зина. — Ты с ума сошел, Мишка. Снегу насыпал за шиворот. Ах ты!..
— На помощь! — прокричал Андрей. — Давай-ка, умоем его снежком.
Потом Миша смешно урчал, отфыркиваясь и, видимо, пытаясь вырваться.
— Пожалейте братишку, — спокойно сказал Федор. — Снежку ему за воротник сыпните с полпудика и — хватит.
Все они смеялись раскатисто и громко. Потом затихли и пошли к хате Земляковых.
И еще услышали Семен и Игнат, неподвижно стоя посреди двора и завернув треухи, чтобы было слышнее:
— А ты ей напиши: пусть приезжает после посевной. Кончила — надо сразу ехать. — Это говорил Андрей.
— Раньше июня не сможет.
— Июнь так июнь, — согласилась Зинаида. — Сразу две свадьбы и сыграем.
Слышно было, как затопотали на крыльце Земляковых, а потом все стихло.
Село засыпало крепким зимним сном. А во дворе Сычева все шептались.
— Кто же должен приехать к Федьке? — спросил Игнат.
— Жена его. Аль невеста, черт их разберет. Шлюха какая-нибудь.
— Эге! Вон оно что… Значит, две свадьбы… Так-так.
Они вошли в хату, обмели валенки, сели в горенке.
Подумав, Игнат спросил:
— Матвей Сорока подал в партию?
— Вчера приняли. Смехота! Я ж его знаю как облупленного.
