— Отчего так? Баба, она для всякого дела нужна. Ей делов хватит.
— Что ж, не знаете? «Враг» да «враг» — только и слышишь. Тут и вовсе не будешь врагом, так сделают.
— Это кто же так?
— А некоторые, — подчеркнуто ответил Игнат.
— А-а, «некоторые»! Ты смотри-ка, народ какой пошел. Прямо-таки дивно, как это они не понимают: человек отбыл свой срок, значит, все, — теперь уж не виноват.
Игнат уставился на Сорокина непонимающим взглядом и спросил:
— А кто так считает?
— Как — кто? Я.
— И только?
— И Федор Ефимович Земляков… И Иван Федорович Крючков… Все «некоторые» так думают.
— Этого не может быть. — Игнат свел брови над переносицей и по-ястребиному глянул на Сорокина. «Не верю, — подумал он, — брешет старый пес».
— Картошка-то убежала. Зальет огонь, — заметил Матвей Степаныч. — Нет, чего там! Без бабы тебе жить не можно — одно горе, да и только. Ку-уда та-ам!.. Определялся бы ты, Игнат Фомич, на постоянное дело да женился бы. Дело прошлое: народ не виноват, сам ты виноват — сам и выходи на повинную.
— На какую повинную? Я свое отбыл.
— Мало ли что отбыл. Если на обчество будешь работать, все станет на свое место. Как ты считаешь?
— Никуда меня не примут, — уверенно ответил Игнат.
— А я, к примеру сказать, приму, — еще увереннее возразил Матвей Степаныч. — Приму. Хочешь в машинисты на мельницу и на маслобойку? На движки? Приму. Я ж теперь управляющий. Могу принять. — При этом он закинул ногу на ногу и еще раз сказал: — Могу. Как?
— Не верю, — мрачно ответил Игнат.
— Не веришь — пиши заявление председателю сельпо, товарищу Крючкову. Вот увидишь, наложит резолюцию: «Ублаготворить подателя сего». Так и напишет.
Игнат внутренне смеялся над оборотами речи «управляющего», он его считал невеждой, не подозревая, что тот видел Игната насквозь. Да он так и сказал Игнату:
— Я, брат, чую — ты меня сермягом темным считаешь. И я тебе не возражаю: считай — правильно, меня от этого не убудет. Но раз я приставлен к обчественному делу — я отвечаю. И я должон делать только хорошо. Лучше тебя в технике никто у нас в селе не понимает… кроме агронома, Михаила Ефимыча… Хочешь — иди ко мне в машинисты. Плата по ставке, как и полагается.
«Попробую, — решил Игнат. — Место хорошее для работы, а из этого Матюхи можно веревки вить». И он написал заявление, которое Матвей Степаныч свернул вчетверо, положил себе в картуз, заменяющий пока портфель, и надел его глубоко, попрочнее, чтобы не потерялось.
Матвей Степаныч ушел, а Игнат все стоял и стоял у чугунка с остывшей картошкой и ковырял потухающую золу. Пришла мысль: «Итак, Игнат Дыбин, ты — батрак у бывшего батрака. Он управляет, ты подчиняешься». И странно, это ему не показалось очень обидным. Придет время, казалось ему, все станет на свое место. Но определенного он ничего представить не мог, он просто не знал, как оно будет. Ведь только перед Сычевым он держался так, будто все знает и во всем уверен. На самом же деле с некоторых пор это было не так. Все ему стало безразлично, а думал он только о Тосе. И если бы она пошла за ним, то бросил бы все к черту и уехал бы в Сибирь, на Дальний Восток, куда угодно. Когда приходила такая мысль, он горько усмехался и сам себе говорил: «На-кась, выкуси! Не тебе такое достанется. Тебе — вечное презрение и кличка „бандит“».
После того как Игнат полюбил, одиночество для него стало невыносимым, самым страшным наказанием, которое не каждому удается перенести. Ненависть ко всем людям и недоверие ко всему и всякому смешались с любовью к одному человеку. Иногда было так трудно, что ему хотелось в одну из темных ночей наложить на себя руки или поджечь село и уйти куда глаза глядят. Чужой паспорт достать — пустяковое дело. «Но куда уйдешь от самого себя?» — задавал он себе вопрос, и от этого будущее казалось еще более мрачным. Можно уйти от милиции, убежать из тюрьмы, скрыться от ГПУ, но от самого себя, от своей любви, от своей совести не уйти. И вот в тот вечер, когда пришел Сорокин, блеснул какой-то лучик надежды; он сверкнул где-то далеко-далеко, как светлячок ночью в чаще леса.
Матвей Степаныч прямо от Игната зашел к Земляковым. Дома были все трое: Федор, Тося и Миша.
— Вечер добрый! По двум причинам прибыл, — зачастил Матвей Степаныч и обратился, во-первых, к Мише: — Если привезут как янтарь семена: молоть или не молоть?
— Не молоть, обменивать по кондиции.
— Да говори ты, Михаил Ефимыч, по-русски! — Матвей Степаныч всплеснул даже руками. — «Клиент», «кондиций» — мне это ни к чему, — и закатился смехом.
Тося засмеялась вместе с Матвеем Степанычем. Со дня приезда в Паховку она первый раз так захохотала. Ей самой вдруг показалось, что камень сваливается с души.
Миша объяснил:
— За лучшее зерно дашь больше, но чуть-чуть похуже. По таблице там видно будет. Федя даст такую таблицу.
А Тося не переставая смеялась. Федор тоже не утерпел. Он пытался спросить у нее, что так рассмешило, но от этого еще смешнее становилось. В конце концов все четверо хохотали до слез. Оказывается, Тося могла своим весельем заразить кого угодно. Этого не знал даже Федор.
— Ну… ну… Ты скажи, о чем ты? — выдавил Федор, поджимая живот руками.
— Ко… ко… Кондиций Клиентович! — еле выговорила Тося. — Ой! Умру!
Матвей Степаныч всхлипывал, как плачущий ребенок, — таким смешным показалось придуманное Тосей имя и отчество из иностранных слов. Он радовался общему веселью.
Спустя некоторое время, когда мельница начала работать, помольцы часто слышали от Матвея Степаныч а:
— Ты мне не указывай. У меня вот кондиций на руках. А ты — клиент, ни больше ни меньше.
Этим он напоминал о своей кличке, не замечая того. Но, несмотря на это, кличка хотя некоторое время и продержалась на нем, но прочно не прилепилась: она звучала не по-русски, а такое не пристает, отваливается.
Да и в тот вечер, у Земляковых, Матвей Степаныч принял шутку как насмешку над иностранными словами, не подозревая, что для Тоси, городской жительницы от самого рождения, он был слишком темен. Она ведь не знала, что только четыре года тому назад он научился грамоте и стал читать газеты как откровение для себя, тратя на это труднейшее для него дело все вечера. Ей казалось, что люди в деревне были такими и тысячу лет назад. Все ей представлялось или очень скучным и грустным, или смешным. Но тогда, в час веселья, она искренне, от души сказала:
— Какой вы милый, Матвей Степаныч.
— Как? — переспросил он, наклонив ухо, будто не расслышав.
— Милый, — повторила она.
— Эка ты как горазда на слова-то! Вроде бы не к месту такое. Как-то не по-нашему — больно уж сладко, ажно зубы ломит… Ну ты не обижайся. Я — такой. Я тебе только и скажу спасибо за ласку. Но оно ведь у нас как-то не принято… это… как ее… — Матвей Степаныч запутался и так и не сумел высказать, что у них на селе не любят конфеточных слов.
Тося все это приняла без обиды. Она ко всему присматривалась, прислушивалась. И когда Матвей Степаныч заговорил «по второму вопросу», она не проронила ни слова.
— Второй вопрос к тебе, Федя. Пришел доложить: был у Игната.
— Ну и как? — спросили Миша и Федор в один голос.
— Картошку варил себе на загнетке. Один — как проклятый богом и людьми. Оброс весь, как кабан. Седина брызнула на башку. Смотрел я на него, смотрел, и все мне казалось, другой он какой-то, не тот. Что с ним стряслось, ума не приложу.
— А согласился? — спросил Миша.
