приближались… Я стал вглядываться в туман — ничего не было видно.
Я опустил вёсла и снова стал потихоньку грести. Владилен Алексеевич полулежал на корме, закрыв глаза.
Вдруг послышался громкий шум двигателей, и совсем рядом с нами прошла малым ходом белая махина пассажирского парохода.
Я перевёл дыхание.
Владилен Алексеевич, по–моему, ничего не заметил.
Я уже начал уставать грести, когда из тумана стали проступать какие?то привидения. Я с трудом узнавал в них деревья. Да, это были деревья, но только где?то я их уже видел.
Я подгрёб поближе и чуть не врезался носом лодки в берег. Это опять был мыс с четырьмя вётлами!
Я чуть не заплакал. Тут надо скорей на пристань, а я столько времени проплутал и вернулся к Глушице!
Я снова развернул лодку. И снова стал пересекать Казак. Ладони горели от мозолей.
Владилен Алексеевич открыл глаза. Я ничего ему не сказал. И он снова улыбнулся.
К счастью, поднялся ветерок, и туман стал понемногу развеиваться. Вдали я различил точечку красного бакена.
Сначала я грёб к нему, а потом стал быстро пересекать фарватер. Вот смутно показался и другой — белый бакен. Так я одолел всю реку.
Когда мы подплывали к Бычьей пристани, тумана уже почти не было.
Бычья пристань оказалась совсем пустяковой: ни в какое сравнение с нашей не идёт. Сразу видно — большие пароходы здесь не останавливаются.
На маленьком дебаркадере с кошёлками и бидонами сидело человек пять. Я обрадовался — значит, ждут. Интересно, в какую сторону?
Я осторожно пристал к берегу возле ржавого троса, которым зачален дебаркадер.
Стайка пацанов в трусиках ловила здесь с берега разных малявок. Они сразу завопили на меня:
— Отчаливай отсюдова! Удить мешаешь!
— Мелюзга вы, мелюзга, разве это уженье? — сказал я и кинул им кукан с ещё живым окунем и налимом. — Хватайте! Вот это — ещё куда ни шло.
Они разинули рты. Потом подхватили кукан и задали стрекача. Испугались, наверное, что передумаю.
Я засмеялся и оглянулся на Владилена Алексеевича. Он всё так же полулежал на корме, откинувшись на свёрнутую палатку. Губы его шевелились.
Я перешагнул среднее сиденье и нагнулся к его лицу.
— Почта, — сказал он с трудом. — Возможно, телеграмма. Документ в левом кармане куртки. И расписание.
— Понял, — громко сказал я. — Получить телеграмму и узнать расписание.
Он кивнул.
Я достал у него из кармана документ, вылез из лодки, подтянул её повыше на берег и пошёл искать почту.
Встречный старик с живым гусем в руках сказал, что она находится рядом с базаром.
— А где же базар? — спросил я.
— Да вот он, за тем забором.
Базар здесь тоже был много меньше нашего. Всего три ряда под навесом. И пирожков здесь не продавали.
В конце рядов стоял деревянный домик с надписью: «Почта».
Я пошёл мимо торгующих и вдруг увидел знакомого. Это был тот самый раколов! Он стоял рядом с усатым мужиком, на котором почему?то была надета зимняя шапка–ушанка. Они продавали раков.
— Ну как, копишь на дом? — спросил я, не останавливаясь.
Он дико посмотрел на меня. Наверное, не узнал.
На почте телеграмма была, только мне не хотели её отдавать. Пришлось долго говорить, что человек сам прийти за ней не может, что у него ноги отказывают…
Наконец дали. Я вышел и распечатал её.
А какой сегодня день?
Не то что какой день, какое число — не понятно. Я стал считать, сколько же дней мы путешествуем, и запутался. Вроде не так уж много, а будто всю жизнь…
На дебаркадере я узнал, что ждут рейсовый катер вверх по реке. Это было как раз то, что нам нужно. Отчалить отсюда он должен был в четыре часа дня.
— А сейчас сколько времени? — спросил я у кассирши.
— Десять пятнадцать, — ответила она.
Чуть ли не целый день ждать!
Я снова влез головой в окошко кассирши:
— А какой сегодня день?
— Что? — удивилась она.
— День какой? День недели?
— Может, тебе и число сказать? С Луны ты, что ли, свалился?
— С Луны, — сказал я. — День недели и число какое?
— Воскресенье, мальчик, второе июля…
Я с облегчением отошёл от кассы: ещё только воскресенье.
Когда я спустился с дебаркадера к лодке, я понял, что нехорошо оставлять Владилена Алексеевича одного. Он всё так же сидел, откинувшись на свёрнутую палатку. Солнце жарило над ним вовсю.
Я поднёс ему к глазам телеграмму.
Он прочёл и невнятно проговорил:
— Я так и думал.
Сказал и про расписание.
Губы Владилена Алексеевича беззвучно шепнули:
— Плохо… Пожалуйста, надень на меня кепку…
Я скорей схватил белую кепку, которая лежала совсем рядом с ним, а он всё это время мучился от жары и не мог её достать, и надел ему на голову.
— Может, вы пить хотите? — спросил я и в это время заметил знакомый катерок, который подходил к дебаркадеру с другого бока.
— Постойте, Владилен Алексеевич, я сейчас!
Я выскочил из лодки на берег, снова взбежал по сходням на дебаркадер и увидел, что это в самом деле катерок очкастого писателя. Он стоял на палубе возле маленького штурвала и зачаливал катер.
Когда его судёнышко поравнялось с краем дебаркадера, я спрыгнул прямо к нему на палубу.
— Ты что? — крикнул писатель. — Сумасшедший! Ноги сломать захотел? А если б оскользнулся?
— Послушайте, вы меня не помните? — сказал я и для равновесия, чтоб не упасть, ухватил его за рукав куртки. — Вчера на лодке…
— С кинорежиссёром? Что случилось?
