И вот поехали в Троице-Сергиеву лавру.
Мир электрички был настолько несхож с тем миром, откуда возник Христо, что чем сильней терзал меня стыд, тем с большей отчётливостью вспоминался маленький, уютный, как бонбоньерка, номер гостиницы «Метрополь». Несколько дней назад туда привезла меня Юлия, чтобы перед отъездом на Кипр познакомить со своей подругой Искрой и её мужем Чавдаром.
Юлия была на шесть лет старше меня. Боюсь, я любил не столько эту яркую волевую женщину, сколько её легендарное прошлое героини болгарского сопротивления фашистам.
Все они были старше меня. И забежавший из соседнего номера на чашку кофе чех Иржи со странной фамилией Пеликан. Этот Иржи оказался председателем Всемирной организации молодёжи и студентов. Он принёс ананас, который я впервые увидел живьём, и несколько плиток шоколада.
Как равный, сидел я за круглым столом между Искрой и Чавдаром. Они были аспирантами Института экономики имени Плеханова. На родине их ждало большое будущее. Меня угощали кофе, вином, болгарским рахат-лукумом, тем же ананасом. Подносили раскрытую кожаную коробку с чудесными сигаретами «Дипломат». И всё-таки безотчётное чувство настороженности нарастало во мне.
В номере воняло опасностью.
Они то по-русски, то по-болгарски обсуждали свои дела, говорили о том, что Иржи Пеликан улетает на конгресс молодёжи в Вену, о Комитете в защиту мира, об Илье Эренбурге, опубликовавшем недавно повесть «Оттепель».
Юлия сказала, что повесть кажется ей слабой в художественном отношении. Попросила, чтобы я прочёл свои последние стихи, ради чего, собственно, и был приведён. Я подметил брошенный на неё укоризненный взгляд Чавдара.
Он вдруг отодвинулся со стулом, приподнял свисающий со стола край тяжёлой скатерти, жестом увлёк меня на что-то взглянуть.
На массивной ножке стола я увидел круглое отверстие микрофона, забранное металлической решеточкой…
— Коммунизм имеет право защищаться от агентов иностранных разведок! — громко заявил Иржи Пеликан.
Потом полночной зимней Москвой я провожал Юлию на Малую Бронную, где она жила в общежитии аспирантов театрального вуза.
— Когда мы с Искрой были связными подпольного штаба партизан, — сказала Юлия, — с нами был совсем молодой парень, мальчишка. Теперь этот Христо — как ты. Художник. Его карикатуры любит вся Болгария. Он первый раз в Советском Союзе. Завтра должен вернуться из творческой командировки в Караганду. Рисовал под землёй портреты шахтёров. Перед самолётом в Софию ему останется два дня. Примешь его у себя?
— Что ж… Раскладушка найдётся.
Сама Юлия улетала на Кипр, в Никозию, ставить в каком-то оставшемся с античных времён амфитеатре пьесу Брехта «Кавказский меловой круг».
Они все были включены в запредельную для меня жизнь. Всё время куда-то уезжали, откуда-то приезжали.
Вот и Христо, сидящий рядом со мной в вагоне электрички, побывал и в Париже, и в Колумбии. А теперь вернулся из Казахстана. По моей просьбе показал блокноты с замечательно живыми изображениями чумазых шатеров.
Ух и храпел ночью этот усатый богатырь в моей комнате! Храпел так, что люстра позванивала под потолком.
…Когда мы вышли из электрички, над Загорском уже поёживались звезды. Вместе с вереницами старушек шли, подгоняемые морозным ветром, ко входу в лавру.
Я-то был одет достаточно тепло. Перед выходом из дома Христо обратил внимание на моё демисезонное пальтецо и решительно надел на меня свою кожаную куртку с овчинной подстёжкой, а сам извлёк из чемодана переливчатый зеленоватый плащ, правда, тоже с какой-то хлипкой синтетической подстёжкой. Я был в кепке, а он вообще без головного убора. Отказался от шапки-ушанки.
Я тогда ничего не понимал в богослужебных делах. С кепкой в руках, повинуясь коловращению людских потоков, побывал у раки с мощами преподобного Сергия Радонежского, у икон Христа и Богородицы и довольно быстро очумел от напора толпы, мигания сотен свечей, малопонятных молитв на церковнославянском языке.
Утеряв из виду Христо, стал пробиваться к выходу из храма.
Мой иностранный друг стоял у дверей в своём элегантном переливчатом плаще и коричневых вельветовых брюках, торопливо набрасывал в блокноте лица входящих и выходящих старушек, нищих, церковных служек.
— Ты сам не знаешь, какие тут сокровища! — азартно шепнул он мне. — На этих лицах вся их жизнь. Ни Рембрандт, ни Гойя не имели такой натуры.
— Откуда ты так хорошо знаешь русский?
— У нас ведь учат в школе, в институте, — удивился он моему вопросу и доверительно сообщил: — Я что-то очень голодный.
Едва мы вышли из стен лавры, как следовавший за нами мужичок в ответ на мой вопрос, нет ли где-нибудь поблизости ресторана, объяснил, что неподалёку, должно быть, ещё работает предновогодняя ярмарка со своей столовкой в ангаре.
Мы ринулись туда. Звёзд уже не было видно. Валил снег.
Ярмарка прекращала работу. Под открытым небом за длинными рядами прилавков кое-где ещё стояли бабы в передниках, надетых поверх тулупов, доторговывали солёными огурцами и квашеной капустой из кадок.
Христо сейчас же принялся их рисовать.
А я подошёл ко входу в ангар. Несмотря на поздний час, ярмарочная столовая работала. Там тянулись накрытые клеёнкой столы, во всю длину уставленные дымящимися котлами, самоварами, мисками мочёных яблок и прочей заманчиво пахнувшей снедью, бутылками водки.
Я поспешил за своим другом. Еле оторвал от его занятия. Дрожащими от холода руками он запихнул в карман плаща толстый блокнот, угольный карандаш и вдохновенно двинулся за мной к ангару.
…Только расположились мы среди честного народа на скамье, только, ощутив блаженное тепло, распахнули наши одежды, только подбежал к нам наряженный а ля рюс один из разбитных официантов с перекинутым через руку узорчатым полотенцем, как сзади раздался голос:
— Ваши документы!
Милиционер и тот самый мужичок, который направил нас на ярмарку, стояли за нашими спинами.
У Христо были документы. А вот у меня не оказалось.
— Иностранцы? Пройдёмте в отделение. И нас повели в милицию.
— За что?! — спросил я старшего лейтенанта — начальника отделения, после того как мы были обысканы. — Отпустите! И извинитесь перед моим товарищем!
Христо не протестовал. Он с любопытством озирался. Особенно его тянуло заглянуть в соседнее помещение с открытой дверью, где виднелась железная клетка. Там на полу спали вповалку какие-то люди.
Старший лейтенант вдумчиво листал лежащий перед ним на столе блокнот.
— Рисуете советских людей черным цветом… Какие-то убогие старухи… Даже передники у продавщиц испачканы черным. Очерняете! Вырядились в кожаные куртки, бархатные штаны. У одного вообще нет документов. Кто вы такой?
Я продиктовал ему номер телефона родных, назвал номер своего райотдела милиции.
Пока он звонил туда и сюда, Христо неожиданно взял со стола блокнот и тем же угольным карандашом набросал на чистой странице несколько карикатурную, но вполне сходную с оригиналом физиономию старшего лейтенанта. Тот вскочил со стула и взглянул… и засмеялся.
Это решило исход дела. Нас отпустили. Выдранный из блокнота набросок остался начальнику отделения на память.
