— Карине!
Мы довезли армянского писателя и его дочку до пятиэтажки, где они жили. На прощанье девочка засунула руку в сумку и подала нам по лакированному, похожему на сердечко, каштану.
Ночь снов
В моём возрасте при всех накопившихся болезнях ухитриться подпасть под эпидемию гриппа особенно опасно.
Я проболел дней десять. Да ещё в самый гнусный период года — в середине российского ноября, когда солнце напрочь отворачивается от нас на долгие времена.
…Самоотверженно мечется вокруг жена. Градусник, таблетки, питье такое, питье сякое. Сон не сон, забытье не забытье. Жар, озноб.
И наконец первый день выздоровления. Лежишь уже не под одеялом, а одетый поверх него. И нет сил ни встать, ни даже подумать о чём-то, что возвращает тебя к прежнему, доболезненному состоянию.
А может, и не надо возвращаться? Как-то так случилось, только я закончил работу, которая длилась ровно год, и тотчас разболелся. Словно страницу перевернули. Отсекло от всего прежнего. Состояние заново рождённого.
Следующей ночью сладко заснул. И приснилось мне с перерывами несколько снов.
Никогда не принадлежал к тем, кто пытается толковать сны, носится с ними, рассказывает всем и каждому, записывает. Сны — дело тёмное, они давно отданы на откуп фрейдистам, а также читателям сонников.
Однако то, что происходило той ночью, 17 ноября 2009 года, каким-то образом выходило за рамки обычных сновидений. И по пробуждению не отпускало ни на миг, требуя осмысления, выводов. Сразу скажу, сам я оказался сделать эти выводы неспособен. Поэтому, если захочет, пусть рискнёт разобраться читатель…
Самое ужасное — главный из этих в высшей степени загадочных снов по пробуждению вдруг оказался напрочь забыт. Растаял, как тает кусок сахара-рафинада в стакане чая. Ничего от него не осталось, кроме ощущения чрезвычайной значительности послания, которое роковым образом утрачено.
Исключительность того, что происходило с моим сознанием той ночью, заставляет меня быть хроникально точным. Такое ощущение, что я просто обязан взяться за авторучку и правдиво все записать. Зачем? Не знаю…
…Ночь над Тихим океаном. Слепящие огни большого порта отражаются в тёмной воде. Ритмический гул лебёдок, крики «Вира!», «Майна!», какие-то короткие свистки. Это Япония. (В которой я никогда не был.)
Огромный паром, аккуратно загруженный многоэтажными рядами новеньких автомашин. Юркие японские докеры в комбинезонах последний раз проверяют цепи, крепящие груз.
И вот в полной тишине паром начинает медленно разворачиваться, двигаться в сторону Соединённых Штатов Америки.
Вижу, как первые лучи рассвета скользят по лакированным поверхностям автомашин, уплывающих в далёкий рейс.
И просыпаюсь от необыкновенной свежести. Зная — запомню этот паром на всю жизнь. Засыпаю с надеждой вернуться в этот сон.
…Вижу себя стоящим на широких ступеньках у гостиницы «Москва». Раннее утро весны. Холодно. Солнце светит со стороны Кремля. У моих ног на смятых целлофановых пакетиках сверкает золото — золотые часы с золотым браслетом, длинные золотые серьги, жалкая золотая цепочка с крестиком, золотая заколка, украшенная фарфоровой розочкой, золотой шарик в стеклянной пробирке — что-то вроде физического прибора.
Мимо снуют прохожие, стайки студентов спешат на лекции. А я стою над золотом, щурясь от солнца. Невесть кто поставил меня здесь продавать его. Никто не покупает. Даже не подходит.
Я и сам никогда не испытывал интереса к золоту. Бессмысленному, опасному металлу, о котором надо заботиться, чтобы его не потерять, чтобы его не украли.
Подходит девушка в куртке с капюшоном. Нагибается над золотыми изделиями. Потом откидывает капюшон, смотрит снизу вверх на меня.
— Заколку до сих пор не продали? Это заколка моей прабабушки. У меня мама больна, не на что купить лекарство.
— Сколько стоит лекарство?
— Очень дорого. Четыреста восемьдесят рублей.
— Заберите свою заколку, — говорю я, доставая из кармана деньги. Отсчитываю ей.
Она распрямляется, смотрит на меня. Провижу на её лице неудачное замужество, раннее увядание.
Пробуждаюсь в слезах. Утираю лицо, поворачиваюсь на другой бок. Скорее, скорей тороплюсь восстановить в своём сознании японский паром, который продолжает плыть со своими автомобилями…
… Улица. Вечер. Огромная толпа перед залом. Скорее всего — перед большим залом московской Консерватории. Вперекор моей воле водоворот толпы вносит меня в переполненный зал.
Трясущийся от ветхости старик жалуется кому-то:
— Волосы растут в ушах. Все во вшах.
Это стихи! С удивлением оборачиваюсь. Рядом обрывок другого разговора. Тоже в стихах:
— То ли Бен Ладан, то ли талибы.
— Бен Ладан дышит на ладан. Талибы, быть может, могли бы…
(Безумие. Кажется, до сих пор никому не снилось, чтобы разговаривали стихами.)
Ярко освещённый зал переполнен сидящими и стоящими людьми. Все очень старые. Многие почему-то держат в руках иконки с изображением Николая Второго. Сверху свисает чёрный экран. Внезапно он озаряется. И во весь этот экран возникает одутловатое лицо древней старухи с провалившимся ртом. Почему-то понятно, что это труп. И он сейчас будет петь.
«Боже, царя храни…» — подхватывает за ней зал.
Хочу немедленно уйти. Но толпа стиснула, не даёт вырваться.
Просыпаюсь.
Чтобы очиститься от мерзости, усилием воли снова возвращаю спасительное видение плывущего по Тихому океану парома. На нём ни души. Одни автомашины.
На часах всего без двадцати четыре. Глухая ночь.
… Накануне в Белграде умер девяностопятилетний сербский патриарх Павел. Я слышал по радио, что это был хороший человек. Святой. Ходил пешком. В крайнем случае ездил только на общественном транспорте. Сам чинил свои башмаки.
И вот уже в предрассветном сне этот старец в белом облачении является мне в какой-то большой комнате.
Со слезами обнимает. Протягивает будильник. Что-то говорит по-сербски. Очень важное. Не понимаю.
И просыпаюсь. Сон был до того реальный, что некоторое время ищу глазами будильник.
Что делать с этой чередой снов, не ведаю.
Тайна сновидений до сих пор до конца не разгадана. Как и тайна смерти.
