службы приходил отец Александр Мень, я посмотрел поверх церковной ограды на раскисший от грязи проезд, за которым тянулись пришибленные временем и нищетой типичные для Подмосковья избушки с подслеповатыми оконцами, на трубы, откуда уже по-зимнему сиротливо тянулись дымки.
И каждый раз, выходя после службы на паперть, я видел, как она торопится со своей накрытой тарелкой накормить чем-то домашним, вкусным отца Александра. Как она ухитрялась отстоять службу, успеть сбегать домой и все приготовить?
Со временем я узнал, что её зовут Мария Яковлевна.
Чем больше ширился приход, чем больше обожали мы отца Александра, тем сильнее ревновал хмурый настоятель. В бессильной ярости однажды подговорил одну из певчих на клиросе совершить дикий поступок: попытаться сорвать с отца Александра облачение. Потом вдруг запретил Марии Яковлевне приносить для отца Александра еду из дома.
Но она всё равно продолжала носить.
— Володь, береги его, — не раз говорила она.
(Мария Яковлевна умерла за несколько месяцев до его убийства, и, таким образом, ей не пришлось пережить того горя, какое пережили мы все.)
Как-то я опять столкнулся с ней в церковном дворике. Лицо её, обычно светлое, открытое, было на этот раз черным.
— Мария Яковлевна, что с вами?
— Обижают… — ответила она. И я увидел текущие по щекам слезы.
— Кто обижает?
Не ответила. Пошла дальше.
Позже отец Александр рассказал мне, что её уже давно тиранит и даже колотит сорокалетний сын- пьяница, который живёт на её жалкую пенсию.
Сколько таких безответных женщин, таких судеб вокруг нас, когда приходится одиноко нести свою трагедию, стыдиться кому-нибудь об этом сказать… Разве что священнику.
По наивности своей я захотел разобраться с её сыном. Но она запретила.
Пресс-конференция
В субботу с утра пораньше я поехал на троллейбусе в Серебряный Бор. Разгоралось чудесное апрельское утро, и я был даже рад тому, что просьба приятеля вырвала меня из надоевшей за зиму нудоты будней.
Не прошло и месяца, как одним из первых горбачевских указов приятель был досрочно освобождён из ссылки. С триумфом вернулся в Москву. Теперь все у него было хорошо. За исключением здоровья. Всё время находился как бы под прицелом очередного приступа астмы. Для собственного спокойствия ему нужно было всегда иметь при себе упаковку таблеток дефицитного лекарства. И вот накануне позвонил мне с просьбой срочно его достать.
С вечера я стал обзванивать дежурные аптеки. Безрезультатно.
Вообще-то у него была жена, взрослые сын и дочь. Но он обратился ко мне, как обращался ко всем, кто сочувствовал его диссидентской деятельности. Просил, чтобы прятали его рукописи, сжигали на дачных кострах «тамиздатские» журналы и книги, за чтение и распространение которых арестовывали. Поручал развозить по тайным адресам какие-то записочки.
Однажды, на ночь глядя, он ворвался ко мне, потребовал спички, заперся в туалете и принялся сжигать там листок за листком записную книжку.
— Открой дверь! — крикнул я. — Задохнёшься от дыма. Будет приступ.
Мы оба ждали, что сейчас ворвутся те, кто за ним следил. Но всё обошлось.
Высокий, худощавый, по-своему красивый, он был отважен. И требовал того же от других, тех, кто вовсе не собирался рисковать ни собой, ни своими близкими.
Я-то помогал всегда. Но, будучи свидетелем того, как он играет судьбами юношей и девушек — студентов и даже старшеклассников, предупреждал:
— Что ты делаешь? Если этих детей арестуют, их родители умрут от горя.
У меня самого были тогда на руках старик отец и девятилетний сын.
…Не знаю, как сейчас, а тогда у самого входа на территорию Серебряного Бора в хлипком зданьице была дежурная аптека, где, как накануне я всё-таки выяснил по телефону центральной диспетчерской, должно было продаваться искомое лекарство.
Действительно, оно там оказалось. Я купил аж две упаковки. И, счастливый, поехал обратно в центр города. Хотя и жаль было уезжать от прудов и зеленеющих аллей Серебряного Бора.
…Когда я возник на пороге квартиры моего друга, его жена сказала, что он на днях устроился по соседству сторожем в какую-то контору и что он будет рад увидеть меня на своём рабочем месте. Дала адрес. Я хотел оставить лекарство. Но она попросила, чтобы я отдал обе упаковки в его руки.
Пошёл по указанному адресу. И вправду, контора оказалась в соседнем переулочке. Несмотря на субботний день, возле неё почему-то теснилось множество автомашин с иностранными номерами.
Я потянул на себя тяжёлую дверь, вошёл. И сразу очутился среди множества сидящих на полу людей. Их было человек сорок. Блистали вспышки фотоаппаратов, жужжали кинокамеры.
Мой приятель сидел перед всеми за столом, рассказывал об обстоятельствах ареста и ссылки.
Увидев меня, он сорвался с места, притащил к столу, усадил на единственный стул. И понёс Бог знает что.
Дескать, вот человек, который тоже боролся с прежним режимом, безвестный герой сопротивления тоталитаризму. И так далее.
Все это было неправдой. Я знал, что у меня в жизни другая, совершенно другая цель. И я следовал ей, как мог. Именно поэтому мне противопоказана была суета с иностранными корреспондентами, кинокамерами и фотовспышками.
Я извинился и направился прямо к выходу.
Вышел в переулок под апрельское солнце.
Шёл в сторону метро, когда услышал вслед своё имя. Обернулся.
Он поспешал за мной, крича:
— А лекарство? Где лекарство?!
Я остановился. Отдал обе упаковки. И он побежал назад продлевать час своего торжества.
Плодитесь и размножайтесь
С чего этот восторженный кавказский человек решил, что я смогу побороть бесплодие молодых супругов, живущих где-то в далёком Дербенте? Правда, здесь, в Москве мне удалось избавить от гипертонии его самого, выгнать камни из почки у его жены. И вот он привязался с просьбой поехать в Дербент, хотя бы попробовать помочь юной парочке — отпрыскам каких-то богатых кланов.
Только за одну эту поездку сулил месячное пребывание на берегу Каспийского моря, комнату на турбазе.
Вряд ли я когда-нибудь согласился бы на эту авантюру, если бы не отец Александр Мень.
Он очень устал за год. Его травили в печати. Над ним сгущались тучи.
Кончалось лето. В предыдущий год мне удалось взять его с собой в командировку — в путешествие по Узбекистану. Счастьем моим было видеть, как он расцвёл, насытился впечатлениями от наших странствий из Самарканда в Хиву, из Хивы в Бухару.
И вот теперь, через год, возникла возможность увезти его на море. На весь сентябрь.
…Двухэтажный дом, где нам дали комнату на втором этаже, был пуст. Он стоял на отшибе, в стороне от остальных корпусов турбазы. И поэтому ничто не мешало нам работать — писать каждому своё. А в
