«Очередная странность», — думал я, когда мчался в вагоне метро.
Действительно, она ждала у входа в гостиницу. Стояла в расстёгнутом плаще среди мельтешения людей, оглядывавшихся на эту статную красавицу.
— Плохо выглядишь. Почему? — спросила она и, не дождавшись ответа, сказала: — Спешу на совещание. Проводи до метро.
Хотел взять её под руку, но она отстранилась. И мы пошли рядом.
— Привет тебе от моего мужа и Исмаила Алтыевича. Ты очаровал всех. И вовремя уехал. Наш Первый секретарь что-то узнал о тебе, захотел заполучить — у него куча болезней.
— Донесли, что ли?
— Конечно, донесли! И о том, что я к тебе приезжала, пробыла больше часа в твоём номере. Грязный человек, до сих пор пытается меня этим шантажировать… Ты уехал — тебе всё равно. Меня не вылечил…
Дошли до метро. Спустились эскалатором к платформе.
— Я гибну, — сказала она, глядя на меня глазами, полными слез. — Меня опутали так…
Подъехал поезд. Она шагнула в раскрывшиеся двери вагона, повернулась лицом ко мне и крикнула:
— Если бы я жила в России, я бы ушла в монастырь.
Прощай!
«И это все из кильки!»
Раз в год, преимущественно поздней осенью, за ним приезжали две сотрудницы главка. Брали под белы рученьки и уводили из дома.
Он знал, что я этим очень недоволен. Требую, чтобы они в целости и сохранности доставили его назад, проводили до самой квартиры.
— Не надо, — говорил он своим слабым голосом. — Спасибо. Сам доеду.
Отправляться с ним, ждать там несколько часов мне было невозможно, отвратно, как если бы добровольно посетить мертвецкую в морге.
Каждый раз эти самые сотрудницы клятвенно обещали исполнить мою просьбу и каждый раз после собрания торопливо избавлялись от него у ближайшей станции метро.
Зная, что я остаюсь в тревоге, отец, надев пальто и кепку, всё-таки отправлялся с ними на отчётно-перевыборное собрание парторганизации, проходящее раз в год. Именно к этому сроку о нём и вспоминали, как об одной из «мёртвых душ». И притаскивали «для кворума». Только для того, чтобы проголосовал бог знает за кого и за что.
Он знал, что давно мог бы перейти на учёт в парторганицацию таких же пенсионеров при нашем домоуправлении, но ни за что не хотел этого делать, твердил, что не хочет «терять связь с коллективом». Это был маразм. Тем более, что в главке он никого толком не успел узнать, ибо проработал там всего несколько последних предпенсионных лет, после того как всю жизнь протрудился инженером на текстильных фабриках Москвы и Подмосковья.
Одуревшего от выслушивания длинного отчётного доклада, обязательных прений, голосования, подсчёта голосов, все те же сотрудницы довели его до метро. И бросили.
Слабый, со слабым зрением, он всё-таки удачно спустился в метро, хотя чуть не свалился на эскалаторе.
Сел в поезд. Слава Богу, не надо было делать пересадок.
Какая-то девушка уступила место. Хорошая девушка. С книжкой.
Сидел, закинув ногу на ногу, и думал о том, что теперь по окончании партсобраний не поют «Интернационал». Вспомнил о том, как в начале двадцатых годов, пел со всеми в зале «Интернационал», а на сцене в президиуме был Ленин. Вспомнил едкий запах голубиного помёта на чердаке отцовского домика в Нежине, где он подростком прятал листовки большевиков.
«Всё-таки товарищи меня не забывают, — думал он. — Мы тогда за эту жизнь боролись. Теперь отмираем. Чтобы дать им жить богато и счастливо».
Стало клонить в сон. Боясь заснуть, проехать свою станцию, он встал, прошёл к дверям и, когда они открылись, вышел.
Поднялся наверх, вышел из метро. Понял, что не доехал, сошёл остановкой раньше.
С неба сочилась морось. Тёмные силуэты прохожих мелькали в свете фонарей. Все спешили по магазинам, по домам. Он вспомнил, что где-то здесь должен быть гастроном, а чуть дальше остановка автобуса, на котором можно доехать почти до самого дома.
Нашарил в кармане пальто авоську. Она всегда была с ним.
Зашёл в полупустой гастроном, купил в овощном отделе полтора килограмма картошки. Оставшихся денег могло хватить и на селёдку. Это было его любимое блюдо, которое он нежно называл «селёдочка с отварной картошечкой».
Давно он не ходил по магазинам. И теперь был рад тому, что вернётся не с пустыми руками.
…Селёдки в рыбном отделе не было. Там вообще ничего не было, кроме кучки усохшего минтая для кошек. Попросил продавщицу дать ему баночку бычков в томате. Та с изумлением взглянула на него, сказала: «С луны свалились, дедушка? Их уже года три не было».
Вышел под морось со своей мотающейся, как маятник, авоськой. Дошёл до газетного стенда рядом с фонарным столбом, где была остановка автобуса.
Ждал в одиночестве. Думал о том, что задержался, сын беспокоится.
Автобуса все не было и не было.
Чтобы хоть как-то скрасить ожидание, повернулся к газетному стенду. Но вместо газеты там висел какой-то рекламный плакат с цветными фотографиями.
«Салат из кильки» — было написано под верхней фотографией. «Уха из килек» — было написано под второй. «Кильки тушёные в томатном соусе» — под третьей…
Он досмотрел плакат до низа. Подумал: «Хорошо ещё, что не бывает компота из кильки».
Наверху плаката красовалось название: «И это все из кильки!»
— Эй, чего стоишь? — услышал он грубый голос, повернулся и увидел дворника, сметающего прилипшие к тротуару последние листья. — Остановки здесь больше нету.
Сгорбясь, поплёлся пешком к дому со своей авоськой с картошкой.
Первая смена
После ужина они ринулись вон из столовой.
— Постойте, четвёртый отряд! А политинформация про нашу победу? — расставив руки, попыталась остановить лавину пионервожатая.
Уже месяц как был взят Берлин. Война кончилась.
Бежали в темноте под ледяным дождём мимо сарая, умывальников, линейки с обвисшим флагом на мачте, мимо клумбы, посередине которой возвышался пьедестал с белеющим в темноте бюстиком Ленина. Бежали, инстинктивно боясь растерять по дороге скудное тепло, накопленное в столовой.
Дожди, не переставая, шли вторую неделю. Холодрыга стояла такая, что по утрам на траве лежала изморозь.
Молча бежали на сиротливый свет фонаря. Туда, где под тёмной стеной сосен тянулся построенный пленными немцами бревенчатый барак.
Дробно стуча башмаками и сандалиями по ступенькам крыльца, ворвались внутрь. Тусклая лампочка свисала на проводе над проходом между кроватями. Восемь кроватей справа, восемь слева.
Так же молча содрали с себя волглую одежду, бросили её на спинки кроватей, забились под тощие
