Владимир Файнберг
КАВКАЗ БЕЗ МОРЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Я живу в соседнем с Вадимом гостиничном номере. Третий или четвёртый раз оказываюсь невольным свидетелем примитивной охоты. Как писал когда?то эмигрантский поэт Аминадо — «миловидные особы приглашаются для пробы…»
— «Эй, девушка, хотите сняться в кино?! Да не вы, тётечка, а вот вы, вы в красной куртке, с длинными ногами. Скорее посмотрите сюда, на балкон, наверх, на второй этаж гостиницы! Да–да, это я — московский кинорежиссёр, осмеливаюсь пригласить вас на главную роль! Откуда вы взялись, такая красивая? Подойдите, пожалуйста, ко входу, я вас встречу. Только не вздумайте исчезать!
Под окном много прохожих, конец рабочего дня. Дождь. Все спешат к автобусным остановкам. Сперва я ждал — какой?нибудь мужчина рано или поздно поднимется и набьёт Вадиму морду. Все?таки здесь Кавказ. Хоть и Северный.
Но ни в первый раз, ни сегодня этого не произошло. Поразительно, очередная провинциальная красотка (это по преимуществу студентки расположенного поблизости мединститута), как загипнотизированная, поднимается с ним на второй этаж, входит в трёхкомнатный «люкс». Действие разворачивается по шаблону. Сначала за тонкой стеной журчит разговор. Затем слышатся короткие перебежки, топот. После долгой паузы грохот падающего стула или кресла. Вскрик.
Господи! Почему я должен терпеть рядом эту пошлость?
Минут через двадцать Вадим обычно является ко мне. Говорит — «Проводил. Гут». Сегодня с усталой удовлетворённостью сообщает — «Зеер гут».
Седоватый, вялый, он без спроса берет с тумбочки кипятильник, заваривает чай, намазывает хлеб мёдом, рассказывает, как понуждал свою жертву играть в прятки. Якобы, чтобы увидеть её актёрские способности. Иначе у него «не получается». Только найдя будущую кинозвезду за портьерой или в ванной, Вадим нападает на неё.
Все?таки странно, что он до сих пор ни разу не схлопотал по роже.
Тяжело, будучи влюблённым, слышать за стеной грязную возню, видеть эту стареющую похотливую образину.
Живу в этой гостинице рядом с Вадимом, потому что пользуюсь случаем — тренируюсь в попытке победить в себе отвращение к человеку. Как учит Церковь, стараюсь ненавидеть грех, а не грешника.
Смешно?
На самом деле, если быть до конца честным, я нахожусь от Вадима в зависимости. Это он привёз меня сюда на заработки.
— Опять огурцы кончились, — говорит он, допивая чай и снимая телефонную трубку. — Едем со мной на базар?
Вадим заказывает в студийной диспетчерской машину, а я смотрю на часы. Начало седьмого. Последняя за сегодня корреспонденция попадёт в отдел до востребования Главпочтамта только к восьми вечера. Снова изнывать в ожидании заветного часа в тесном, как тюремная камера номере. Тошно опять приниматься за переделку опостылевшего сценария.
Зачем нужно Вадиму, чтобы я ехал с ним на базар? Зачем я ему вообще нужен?
Минут через десять под окном трижды сигналит автомашина.
Запираю номер, прохаживаюсь по ковровой дорожке в коридоре, ожидая пока Вадим соберётся. Он почти никогда не приглашает меня к себе, сам же то и дело заходит, сидит часами. Под предлогом совместной работы над сценарием. Влез в соавторство, оттяпал половину аванса. Потом ему же отойдёт половина гонорара, потиражных.
Не беда. Правда, устал. Гнетёт постоянная боязнь остаться без куска хлеба, хотя Христос говорит удивительные, загадочные слова: «Не заботьтесь о завтрашнем дне. Завтрашний день сам о себе позаботится», все ещё не могу до конца Богу поверить. Беда в том, что я, кажется, окончательно теряю власть над событиями своей жизни.
Полтора года назад вдруг на голову свалился восторженный почитатель из Нью–Йорка. Некто Эдуард Полонский. Сказал, что он физик–теоретик, бывает в Москве очень часто, ведёт в Черноголовке какие?то совместные работы. Встретил, видите?ли, на каком?то конгрессе кого?то, кто знает о моих «подвигах», сам, видите?ли, интересуется «этой материей».
Трижды на протяжении полугода приходил. Привёз отцу свитер, мне этот самый плащ с подстёжкой голландской фирмы «Макинтош», в котором я сейчас хожу взад–вперёд по гостиничному коридору.
Выспрашивал. Однажды как бы невзначай спросил: — «Можно ли на основе накопленной праны создать пси–бомбу?»
Пообещал в следующий приезд через три недели привезти отцу японское кардиологическое лекарство — «Пульс–норма».
И исчез навсегда. Словно вызнав всё, что хотелось и, разочаровавшись во мне, коль я оказался не связан с проблемой «пси–бомбы».
Мимо, лопоча, проходят два сморщенных ребёнка — мальчик и девочка, одетые по–взрослому — в сапожках на высоких каблуках, дублёнках, пыжиковых шапках.
Город обклеен афишами — «Приехал цирк лилипутов».
Вадим одет, так же, как маленький народец — сапоги, дублёнка. Только на изрядно облысевшей голове ничего нет — пижонит, тем более, на улице довольно тепло, несмотря на конец ноября.
Смерклось. Садимся в приехавшую за нами чёрную «волгу» с незнакомым водителем. Едем по тёмным улицам, где у дверей освещённых булочных и магазинов усатые люди с лицами разбойников продают мокрые арбузы, баклажаны из ящиков. Родители ведут ребятишек из детских садов, покупают по дороге лаваш.
Созерцание незамысловатой жизни чужого города вызывает печаль. Печально и, в то же время, сладостно знать о себе, что ты в этом городе посторонний, никому до тебя нет дела. Кроме нескольких человек, неизвестно почему призвавших именно тебя переписывать чужой киносценарий, держащих тебя за государственных счёт в построенной ещё до революции гостинице, в номере, где нет письменного стола, а за окном — замкнутый дворик с почти облетевшими тополями и одинокой елью посередине.
Зачем я здесь? Зачем еду с этим действительно именитым режиссёром за ненужными мне огурцами на базар, который наверняка уже должен быть закрыт?
Вадим сидит рядом с водителем. Как всегда, времени даром не теряет — выспрашивает о возможности приобрести выделанную баранью шкуру. Водитель порой оглядывается, словно боится, чтоб я не слинял.
Слинял бы с удовольствием. Хотя бы для того, чтобы где?нибудь в забегаловке хлопнуть стопку водки. Продрог.
У ещё раскрытых ворот рынка дворник метёт ворох бумаг и мокрых листьев.
В припустившем дожде шагаем мимо отсвечивающих под цепочкой тусклых лампочек грязных прилавков, где продавцы уже убрали или убирают свой товар. Только торговец картошкой осаждён припоздавшими покупателями, да в соседнем ряду согнутая старушка не торопится убрать разложенные на рваной газете такие же согнутые осенние огурцы. Их всего шесть–восемь, жалких, грязноватых.
Есть ещё? — спрашивает Вадим.
Старушка спешно достаёт из?под прилавка пластиковое ведёрко, суетливо вытряхивает со дна ещё десяток совсем сморщенных, жёлтых уродцев.
Вадим вынимает из кармана дублёнки чистый целлофановый пакет, бережно укладывает в него весь товар, щедро расплачивается.
— Последние, — словно извиняясь, бормочет старушка. — Больше не будет.
