запрещает. Если бы у тебя, не дай бог, был сахарный диабет… Ладно! Иди на кухню, на своё место, — он снова наливает себе чачу в хрустальный стопарик.
— Поднимем тост за этого человека из Москвы, — обращается ко мне Казбек. — Ты пишешь сты–хы, сценарии кино, можешь видеть, что есть под землёй, находить могилы и другие вещи.
— Интересно, откуда стало известно, будто я могу что?то находить? — я возмущён тем, что он называет меня на «ты»! — Фотографировали у замка, следили за мной?
— Вот шакал! Тебя просили? — полковник хватает Казбека за ворот и встряхивает так, что у того сваливается шляпа.
— Отпусти, сам разберусь, — Ахмед нагибается над столом, придвигает к себе консервную банку, поддевает длинным ногтем шпротину и отправляет в рот. Утеревшись краем скатерти, снова откидывается на спинку соломенного кресла. Как бы вспоминая, говорит:
— Один тип под общим названием Казбек имел двух друзей. Все они жили в большом городе, учились в одном классе. Казбек писал стихи, всегда посылал в «Пионерскую правду». Ни разу их там не напечатали. Когда друзья выросли, у них был большой чемодан. Двое уехали. Третий должен был спрятать чемодан в лесу, закопать в землю. Теперь не знает, где это место… Если бы это не был тип под общим название Казбек, мы бы решили, что он украл чемодан и всё, что в нём есть. И тогда не было бы вопросов, и он писал бы сейчас свои стихи на том свете. Но все знают, что этот тип, названный именем великой горы, трус. Или, как правильно сказал сейчас Марат, шакал. Он не посмел бы это сделать. Он сделал ещё хуже: просто потерял это место. Семь лет я хотел выпить нарзана в таком вот «духане». Моему другу пришлось умереть. Так бывает. Теперь мне нужны деньги, большие деньги.
Выясняется, чемодан набит облигациями всех внутренних выигрышных займов, выпускавшихся с довоенных времён. Ахмед, Казбек и их умерший приятель ещё со школьных времён, с седьмого класса выпрашивали у родственников, крали у родителей, позже выменивали на нитки, иголки, на хлеб у бедных старушек ни на что не пригодные разноцветные бумажки. Никто из взрослых не верил, что облигации когда?нибудь можно будет превратить в деньги. Иные отдавали их попрошайкам кипами.
Только трое школьников–глупцов не теряли надежды.
И вот теперь оказалось, что советской власти иногда можно верить. «Известия», «Советская Россия» и другие газеты печатали таблицы тиражей погашения. Теперь достаточно было бы предъявить облигации в любой сберкассе, и пустые бумажки стали бы реальными миллионами рублей. Только вот Казбек не может найти место, где зарыл чемодан.
Поглядываю на Казбека, на начальника ГАИ, на Ахмеда. И понимаю: если удастся найти чемодан, потом могут убить. Не удастся — тоже.
Спрашиваю безучастным голосом:
— Чертёж, карта какая?нибудь осталась? Хотя бы грубая схема?
— В том?то и дело, — отвечает полковник. — На днях вместе выезжали в тот лес. Даже зарубок на деревьях не оставил. Нельзя было поручать такому, как Казбек это дело. То говорит, на опушке под грабом, то под буком. Поэт. То есть идиот. Что с него взять?
— Меня Расул Гамзатов братом назвал! — затравленно огрызается Казбек.
Между тем Ахмед, которому, видно, надоела болтовня, вынимает из кармана ватника нечто вроде чёрного треугольного кисета, шмякает его рядом с моей тарелкой.
Кисет с сургучной печатью, Пломбой. С надписью — «клеймо пробирного надзора СССР».
— Золотой песок! Наши джигиты имеют связь с Дальним Востоком.
— Извините, у вас своя жизнь, у меня своя, — говорю, адресуясь к полковнику. — Мы с Хасаном ехали совсем по другому делу. И вообще я занят на киностудии. Завтра должен отправляться с археологом в Тархыз. Потом уезжаю домой в Москву. С чего вы решили, будто я могу найти этот чемодан?
Полковник обнимает меня за плечи, с пьяной нежностью шепчет в ухо:
— Подожди, не спеши… Если б то, что в чемодане было железное, мы бы пригнали роту сапёров с миноискателями. Но там бумажки. Окажи нам услугу, и будет тебе хорошо, он пытается гладить меня по голове липкой ладонью, зовёт обратясь в сторону кухни — Тамрико!
Рыжеволосая девушка выглядывает из?за занавесей, заменяющих дверь, и уже Ахмед что?то приказывает ей на незнакомом для меня языке.
— Сейчас тебе будет хорошо, совсем хорошо, — повторяет полковник.
Я с ужасом воспринимаю эти слова, убеждённый, что девушку обрекут мне в дар.
Тамрико возникает у стола с чем?то длинным, обёрнутым промасленной мешковиной. Опускает передо мной на скатерть среди тарелок и рюмок.
— Полезная вещь, и в Москве пригодится, дорогая вещь… — приговаривает Марат, в то время как Казбек услужливо разматывает мешковину.
Передо мной автомат Калашникова. Новенький. В смазке. Рядом у бокала недопитого киндзмараули лежит кисет с золотым песком.
Но бред! Признаюсь тебе, читатель этого повествования, мне вдруг становится особенно интересно жить на свете! До чего же прекрасно ощущать свою значительность в глазах людей! Особенно здесь, в этом духане, который, по–видимому, является воровской хазой.
Автомат мне даром не нужен. Я и стрелять?то из него не умею. Да и не способен кого?либо убить. Золотой песок не нужен тем более.
Помню, Тарковский рассказывал мне, как какой?то сильно подгулявший командировочный однажды расплачивался в кафе «Националы», сыпал в руки официантке и прямо по скатерти золото, наверное, из вот такого же кисета… Через десять минут за ним приехали…
Нет, ни золото, ни автомат мне не нужны, хотя их присутствие придаёт обстановке некоторый романтизм. А вот деньги, если эта компания захочет поделиться, заплатить, в конце концов, за труд, деньги мне пригодятся. Это может быть сумма побольше киношного гонорарчика. Как?то видел старинное кольцо с жемчугом в комиссионке на Арбате. Жанне бы понравилось… К Чёрному морю сманил бы, в тот же Сухуми. Если б не Марк… Не хватает, чтобы с бумагами Марка у меня нашли автомат!
— Спасибо за доверие. За угощение. Подарков не возьму. С такими подарками любой из вас легко сдаст меня КГБ или милиции. Что касается чемодана — попробовать можно, даже интересно. Значит, завтра я должен на день–два уехать в Тархыз. Сегодня, как видите, собирается дождь, да и вина достаточно выпито… Когда вернусь, попробуем. Договорились?
— Мы уезжаем первые, вы — потом, — Ахмед поднимается, и забирает со скатерти кисет с золотым песком, автомат.
Он подходит к задремавшему полковнику Марату Галиеву, встряхивает за плечо. У того слюна из уголка рта, открывшиеся глаза за очками с толстыми линзами ничего не соображают.
— Веди его к своей машине, отвезёшь домой, — приказывает он Казбеку и, выходя вслед за ними, на миг оборачивается. — Найду тебя сам. Настучишь — отрежу язык.
Взгляд невозможно забыть. Адский.
Я остался один. Передо мной натюрморт едва начатого кавказского пира. Дождь. Под полом духана шумит река. Как во сне о стеклянном доме. Наливаю в рюмку киндзмараули, вижу возникшую у стола Тамрико с подносом в руке. Она ставит его на скатерть, собирает грязную посуду. Вдруг быстро–быстро начинает шептать:
— Увезите меня отсюда. Что угодно буду для вас делать, только заберите. Хоть в Россию, хоть в Грузию. Здесь у меня один путь — стать проституткой. Ахмед вас обманул. Там не только облигации. Там ворованные доллары. Он имел десятьлет по мокрому делу, сидел на Колыме, убил своего товарища, бежал, в сентябре появился. Полковник его боится, все боятся. Ахмед до ареста был «зверком», «держал» поезда и базары.
— Что такое «зверок»?
— Представитель воров и убийц наших мест на их сходках. Я все слышала. Спасайтесь отсюда! И меня заберите. У меня никого на свете, ни отца, ни мамы…
