церковных зданий.
Донато провёл меня мраморной галереей в парк, окружённый с четырёх сторон старинными зданиями. В парке, под сенью пальм, играли дети.
Новомодная стеклянная дверь одного из этих древних зданий была широко открыта. Там в большом помещении, ожидая Донато, томилось множество прихожан. Кто?то поманил меня веером из заднего ряда, и я сел возле Кьяры — жены Дженаро.
Сам Дженаро сидел впереди за столом, рядом с Рафаелем и какой?то заплаканной женщиной. Там же с краю сел и посерьёзневший Донато.
В зале было жарко, душно. Повсюду колыхались веера, из рук в руки переходили пластиковые бутылочки с минеральной водой.
После общей молитвы и краткого вступительного слова Донато, собрание началось. Если учесть, что я почти не понимаю языка, делать мне здесь было нечего. Как, впрочем, и на днях в Монополи. Я почувствовал себя в западне. Особенно, когда после загадочных выступлений полицейского Нардо и заплаканной женщины поднялся и стал держать речь Рафаэль. Конца ей не было.
Я знал и помнил его отзывчивым человеком, бывал в больнице, где он много лет работал медбратом, не раз бывал и дома. Там за любой трапезой трогательно ставили на стол лишний прибор в память рано умершего первенца.
При всём своём притязании на проницательность я никак не мог взять в толк, что происходит, что случилось с Рафаэлем, отчего он выступает так яростно, в конце каждого периода своей речи вопрошает аудиторию – «Капито?» («Понятно?»)
Он патетически воздел руки, и я подумал, что Рафаель подражает религиозному функционеру из Рима, которого мы лицезрели в Монополи.
В конце концов, решился и потихоньку выбрался из зала.
Как же был свеж воздух парка, как беззаботно играли среди цветочных клумб дети прихожан!
Какой?то вихрастый мальчуган радостно кинулся ко мне с криком
— Чао, Владимиро!
Я всмотрелся в него, узнал Донато — сына полицейского Нардо,
обнял. Уселся с ним на мраморной скамье. Нас тут же обступили другие дети.
— Руссо! Да Моска! — мальчик демонстрировал меня, как экспонат.
Старенькая монашка просеменила мимо. Потом обернулась, о чём?то спросила. Я баловался с детьми, не понял о чём.
Минут через десять она появилась с миской, доверху наполненной коржиками и бутылкой кока–колы. Я пустил угощенье по кругу.
Примерно через полчаса подошёл к раскрытой стеклянной двери, услышал речь Рафаэля. «Понятно?» — периодически продолжал он вопрошать аудиторию. С такой же яростью, наверно проповедовали фанатики испанской инквизиции.
Но не зная брода, не суйся в воду! Оказалось, я ничего не понял.
Когда после затянувшейся до сумерек общей трапезы мы с Донато ехали обратно, он объяснил, что двадцатилетний сын заплаканной женщины, балбес и бездельник, проиграл очень много денег в казино. Потом назанимал ещё больше. И проигрался вдрызг. Теперь, чтобы за долги его не упекли в тюрьму, мать просит общину собрать нужную сумму. Докладчиком по этому вопросу был назначен респонсабиле Рафаэль.
— Что постановили? — спросил я.
— Не поощрять паразитизм, — ответил Донато, — Посидит в тюрьме, подумает. Там получит профессию, выйдет на свободу, начнёт работать, накопит. А вот его матери будем помогать.
11.
«Октябрь уж наступил, и роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей» — звучали во мне в то свежее утро начала октября строки Пушкина. Ничто вокруг, конечно же не напоминало тонущее в дождевой мороси Михайловское, низкие берега реки Сороть, где я когда?то одиноко шел…
«Чао, Донато!», «Чао, Владимиро!» — привычно доносилось из окон лаково взблескивающих на солнце встречных автомобилей. Мы проехали мимо причаленного к тротуару автофургона. Продавец в белом фартуке выносил на столик лотки со свежей рыбой, зазывал в пустоту:
— Трилье! Трилье!
Покупателей не было. По случаю воскресного дня город ещё спал.
Хотя ни одного пожелтелого листа ни на тротуарах, ни в кронах деревьев не было видно, чувствовалось бодрое приближение осени.
Даже фонтан у пляжного павильончика шумел как?то сиротливо, по–осеннему. Уточек в его чаше уже не было. И Пеппино, как неизменная часть пейзажа, отсутствовал.
Марио, всучив мне стульчик–седиа, отправился со мной на пляж. Снимать флажки с мачты. До следующего сезона.
Он о чём?то настойчиво спрашивал, пока я входил в воду. Я с трудом сообразил — «когда уезжаешь?» Как сказать «послезавтра», не знал. И поэтому поднял два пальца. Тот кивнул. И удалился со снятыми с флагштока флажками,
«Неужели послезавтра и вправду все кончится?» — подумал я, уплывая в голубую даль.
Высоко надо мной послышался гул и я увидел в небе звено истребителей.
Как человек, чьё детство прошло во время войны, я не то, чтобы втянул голову в плечи, а моментально, в который раз вспомнил описанную мною в стихах и прозе ночь…
Очередная бомбёжка Москвы. «Граждане, воздушная тревога!?» — неустанно повторяет радио. Мама будит, торопит, помогает одеваться, больно тащит за руку из дома на улицу. И вот мы в молчаливом потоке других москвичей бежим к метро «Охотный ряд». Подземное убежище уже близко. Там можно укрыться от взрывов бомб, от свистящих осколков снарядов.
Спотыкаюсь, наступив на развязавшийся шнурок ботинка, падаю на асфальт.
С крыши гостиницы «Москва» ухают зенитки, в небе мечутся, скрещиваются лучи прожекторов.
Мама дрожащими пальцами завязывает, и никак не может завязать проклятый шнурок.
Наконец, вбегаем в вестибюль метро, спускаемся переполненным эскалатором к платформе, заполненной копошащимся муравейником людей, которые расстилают матрацы, коврики, укладывают досыпать плачущих детишек.
Мама находит свободное местечко у самого края платформы. Внизу, в отблесках электрического света поблёскивают рельсы. Из черноты тоннеля сквозит холодом. Два каких?то пацана со своим заснувшим дедушкой сидят рядом, свесив вниз ноги. У меня пересохло во рту. И мама отправляется на поиски воды. Пока её нет, пацаны подбивают пойти погулять в тоннеле. Благо поезда не ходят. Помогают спрыгнуть на рельсы.
Тоннель затягивает нас в своё чёрное жерло. Только редкие огоньки мерцают на его своде.
Мы идём долго. Или так кажется. И вдруг навстречу колеблющийся свет фонарика.
«Шпионы, — шепчет один из пареньков, — фашистские диверсанты».
Но это милиционер. Подозрительно освещает нас фонариком, оглядывает. Спрашивает, не видели ли мы мальца. На всех станциях объявили по радио о пропаже какого?то ребёнка. Он уходит искать дальше. Мы тоже решаем принять участив в поисках. Заглядываем во все ниши тоннеля. На каком?то его разветвлении собираемся разделиться. Так получается, что дальше я должен идти в одиночестве. Мне становится страшновато. К счастью, как раз в этот момент бегом возвращается милиционер. Спрашивает: «Кто из вас Файнберг Володя?»
Так я, оказывается, искал сам себя!
Сохранилось фото тех лет. Я в большой папиной кепке. Улыбаюсь. Как приказывали тогда фотографы.
Вот оно, воспоминание детства, до которого следовало дойти вверх по реке Времени, памятуя
