Мы с моим соседом по парте Рудиком мечтали удрать на фронт, податься в партизаны. Отец Рудика погиб где–то на Балтике, мама умерла от воспаления лёгких по дороге сюда, в Ташкент. Жил он с тёткой тоже в соцгородке, в соседнем доме.
…Базар превратился в толкучку, где за буханку хлеба можно выменять что угодно: папиросы, часы, тёмно–коричневый шарик, величиной с горошину, называемый опиумом. Продавцы – прежние добрые старики Хоттабычи по мере того, как я проезжаю мимо торговых рядов, изредка кивают мне как старому знакомому.
Вдруг ветер утих, выглянуло солнце, озарив лежащие на прилавках молодую редиску, черемшу, нежные пучки салата, мешки с чёрным и жёлтым изюмом, орехами, янтарно–жёлтую курагу…
Глотая слюни, я проезжал дальше, хотя в кармане моей курточки лежал наш общий с Рудиком рубль для покупки мотка медной проволоки. Ибо Рудик вовлёк меня в чрезвычайно опасное дело: опыты по производству взрывчатого вещества для уничтожения фашистских оккупантов. Но об этом речь впереди. А пока что я увидел в самой середине базара у коновязей толпу, собравшуюся вокруг какого–то бородатого старика с ящичком на груди.
— Предсказание будущего! Всего за один рубль каждый может узнать свою судьбу! – хрипло выкрикивал он.
Я подъехал к коновязи, спешился, привязал верёвкой своего ослика среди таких же ишачков и вклинился в толпу, состоящую преимущественно из женщин. Узбечек среди них не было.
Оказывается, в ящике на груди бородача сидела симпатичная морская свинка, а в руках он держал стеклянную банку, откуда торчали концы плотно свёрнутых бумажных трубочек.
Я знал, что Рудик меня осудит. Но всё–таки сунул рубль предсказателю. Тот поднёс банку к ящичку. Высунулась мордочка морской свинки. Секунду помедлив, она ухватила зубками одну из трубочек. Бородач взял её, опустил банку на землю, развернул бумажку и прочел равнодушным голосом:
— «Необыкновенная судьба. Получение наследства из Америки. Опасное приключение, но всё будет хорошо. Скорая женитьба».
Всё это было явным издевательством. Мне стало так обидно, что я уже готов был потребовать назад сокровенный рубль, как именно в этот момент заорал ослик. Я оглянулся. Это был именно мой ишачок. Что–то в нём изменилось. Я вынырнул из толпы, бросился к нему и с ужасом увидел, что под брюхом животного выросла новая, пятая нога.
— Пятая нога! Пятая нога! – завопил я, указывая на ревущего ослика, который изо всех сил натягивая верёвку, рвался к привязанной поблизости ослице.
Хохотала толпа, собравшаяся вокруг предсказателя. Хохотали продавцы в чалмах, хохотали покупатели.
Даже дон Донато, когда я кончил рассказывать эту историю, тоже засмеялся и спросил:
— Сколько тебе тогда было лет?
— Двенадцать.
С наступлением весны ослик стал всё более беспокоен, непослушен. Пришлось перестать на нём ездить.
…Между прочим, предсказания бородача с его морской свинкой начали сбываться. Да, представь себе! Я ничего не выдумываю.
Одна из величайших рек мира, по которой продолжал плыть «Башкортостан», за те почти пятьдесят лет, что я её не видел, стала мёртвой. Исчезли пароходы, караваны барж, катера, моторные и гребные лодки, бороздившие её вольный простор. Ни разу за дни нашего плаванья не всплеснулась рыба, даже не было видно на берегах рыболовов с удочками, с ночными кострами.
Мне показалось, что и вода в реке изменилась – приобрела красноватый оттенок. Донато с удивлением подтвердил моё наблюдение. Но если за последние 15 лет «реформ» промышленность встала, если сельскохозяйственное производство тоже сократилось, меньше отравляет природу своими сбросами, так отчего же у воды такой кровавый цвет, отчего она стала безжизненной?
Я любил эту реку ещё до того, как впервые увидел её. Мальчиком понял, что всем обязан этой водной преграде, неизвестным мне солдатам, остановившим ценой своих жизней на её берегу у Сталинграда фашистов. Которые загнали бы меня и моих родителей в газовую камеру.
И тебя не было бы.
Тем, кто остался жив, кто без рук, кто без ног, кто без глаз попал в Ташкент, в тот госпиталь, где сутками работала мама, я, сидя после школы в пропитанных запахом гноя и крови палатах, помогал писать под диктовку письма родным, читал вслух газеты и даже почему–то книгу Аксакова «Детские годы Багрова внука».
Все стыднее было отсиживаться здесь, в тылу.
…У нас с Рудиком не получалась взрывчатка. Вопреки уверениям «Спутника молодого партизана» динамит из хозяйственного мыла не получался. Поразительно, уже тогда Рудик знал что–то об атомной энергии, об опытах супругов Кюри с радиацией. В отсутствие моей сутками дежурившей мамы мы вытряхивали ртуть из разбитых градусников, не помню уж зачем жарили вместе соду, соль и медные пятаки на сковородке, прилаживали вывернутое из бинокля увеличительное стекло к коробочке со спичками, куда был напихан измазанный чёрной сажей хлопок.
До поры до времени я лишь ассистировал Рудику, изумляясь его изобретательности и широте познаний. Главной его целью было – отомстить за погибшего отца. Убить Гитлера.
После поражения фашистов на Волге наши войска стали понемногу наступать по всем фронтам, становилось ясно, что мы с Рудиком можем позорно опоздать со своим вкладом в общее дело победы.
Как раз в это время вернулся из сибирских лесов мой завшивленный, почти умирающий папа. Опыты пришлось прекратить. Ведь Рудикова тётка у них дома вообще никогда ничего подобного не допускала.
Кажется, как раз к этому времени – в начале сорок третьего года – исполнилось первое предсказание морской свинки.
Нашей семье через какую–то организацию выдали довольно большой картонный ящик. Это была посылка из Соединённых штатов Америки – помощь союзников побеждающему СССР.
Если бы ты видела твоего будущего отца, впервые облекшегося в чудесный, чуть великоватый тёмно–синий пиджачок, в одном из карманов которого я нашел расчёску и перочинный ножичек, в другом – автоматическую ручку с золочёным пером на одном конце и с резиновой пипеткой для набора чернил – на другом! Кроме того, там было платье и кофта, которые подошли маме, огромные брюки для моего отощавшего папы. А также коробка сухого молока, пакет яичного порошка, галеты, то есть сухари. И плитка толстого пористого шоколада с восхитительным горьким привкусом. А также флакон со специальными чернилами для авторучки!
Много позже я пытался искать в разных странах, но нигде не нашёл такого шоколада.
Потом, уже дома, в Москве, мама много раз расставляла пуговицы, расширяла и удлиняла пиджачок, как могла. Мне шёл шестнадцатый год, когда я согласился его выбросить. С тех пор я вообще с трудом расстаюсь со старыми вещами. Твоя мама Марина сперва воевала со мной, а теперь выбрасывает барахло за моей спиной, ставит перед свершившимся фактом.
Как ни страшно это признать, вскоре сбылось и второе предсказание морской свинки: я влип в «опасное приключение». В марте всё ощутимее начало пригревать азиатское солнышко. Вовсю чирикали воробьи. Как–то, пользуясь отсутствием родителей, мы с Рудиком продолжили свои опыты, на этот раз с увеличительным стеклом. У меня на балконе была подвергнута прожиганию целлулоидная американская расчёска и другие вещицы, которые могли во время сгорания испускать удушающий дым, способный отравить Гитлера. Для этой цели мы снова попытались использовать хлопок, о котором было известно, что из него каким–то образом получают порох. Но вот Рудика позвала обедать из окна соседнего корпуса тётка, он ушёл. Я положил на балконные перила кусочек окрашенного в сажу хлопка, навёл на него «прожигательное» стекло. Хлопок, как обычно, задымил.
