газете материала. Тем более денег на дорогу, командировочных я не получал.
Впервые я всерьёз задумался о странности совпадения. Оно, несомненно, не могло быть случайным. Что–то сулило.
…В Управлении торгового порта, вместо того, чтобы завернуть назад явившегося со странной бумаженцией подозрительного молодого человека без пиджака, пожилой, замученный телефонными звонками чиновник наложил на удостоверение свою разрешительную резолюцию и отправил меня по соседству к пограничникам. Там без околичностей мне был выдан разовый пропуск в порт. Мало того, на одном из причалов находилась какая–то будка, где я должен был найти некоего бригадира, отзывчивого человека, который всё объяснит и покажет!
Но сначала я чуть ли не половину солнечного, пахнущего морем дня провёл, бродя в порту среди канатов, якорных цепей, среди этой воли, пронизанной сиренами лоцманских катерков и криками чаек.
Помню, присев на прогретую солнцем причальную тумбу, вносил строки стихов в записную книжку… Стихи были не о море, не о порте, но если бы я продолжал торчать в Москве, они никогда не пришли бы мне в голову.
Чувство благодарности за хлопоты, чувство никому в давнем случае не нужного долга заставило меня в конце концов отправиться на поиски будки с неведомым бригадиром.
Обнаружив искомый причал, или пирс, как его называли докеры, я прошёл мимо зачаленного корабля–сухогруза. С его нижней палубы печально смотрел на меня облокотившийся на поручни, по–детски толстогубый негр в панаме. У спущенного трапа стояли два вооружённых солдата с зелёными погонами пограничников.
Причал был длинен, как улица. В конце за ёрзающим по рельсам подъёмным краном, вытягивающим из трюмов другого судна какие–то ящики, стала видна и деревянная будка с большими окнами.
Человек, сидевший в ней, при виде меня поднялся из–за столика с телефоном и графином, протянул руку, потребовал:
— Дай клешню!
В недоумении протянул я ему документы – командировочное удостоверение и пропуск.
— Руку, руку подавать надо, – пояснил он, ухватывая мою ладонь своей, сильной как тиски, как крабья клешня. – Где пропал, корреспондент? Мне в таможню чапать пора, а тебя нет! Бумажки твои ни к чему. Идём. По дороге скажешь, что тебе нужно.
…Теперь я шёл с ним по причалу в обратном направлении. На корме того судна, где я видел печального негра, стала заметна полукруглая надпись «ДЖАЛАКЕНДРА».
— Это чей корабль?
— Индия. Американской постройки. Типа «либерти». Привёз чай и хлопок.
— Вот бы туда попасть…
— Нахождение на борту иностранного судна равно переходу государственной границы, понял? Хотя… Кажется, стоит знакомая смена. А ну, дай бумажонки. И паспорт!
Я остановился поодаль. Бригадир с моими документами подошёл к пограничникам, стал о чём–то с ними говорить. Минут через пять он поманил меня и, передавая документы одному из солдат, выдохнул:
— Чапай наверх. На час, до прихода новой смены. Никому потом не трепи, понял? Ну, давай клешню!
…По шаткому, двухмаршевому трапу с хлипкими верёвочными перилами я поднимался на иностранное судно. Наверху в ожидании стоял сумасшедшей красоты человек в синей капитанской форме, со смуглым, улыбчивым лицом. На голове его возвышалась ослепительно–белая чалма.
(Тут я должен сделать отступление, чтобы воспеть глупость молодости. Именно благодаря глупости, вернее, неведению грубой прозы жизни, в молодости порой удаются самые рискованные вещи. Позже поражаешься – как это могло получиться, остаться безнаказанным? Помимо прочего, неведение с лёгкостью делает человека отважным, не давая повода для раздумья, сомнений. А сомнения, как говорит Шекспир, «проигрывать нас часто заставляют там, где могли б мы выиграть, мешая нам попытаться…» Я, конечно, не хотел бы, чтобы ты поймала меня на слове и решила, что хорошо быть глупым.)
Непонятно каким образом предупреждённый обо мне капитан судна, никак не выразив, по крайней мере, явно, удивления по поводу отсутствия на юном корреспонденте пиджака, всё так же улыбаясь, протянул руку, представился:
— Джопиндер Сингх.
Как видишь, такое имя забыть невозможно.
То, что я не знал английского, повергло капитана в печаль. Он не знал, что со мной делать.
— Их шпрехе дойч (я говорю по–немецки), – робко заявил я.
И к величайшему удивлению узнал, что этот великолепный индус владеет и немецким языком!
Впервые пожалел я о своей школьной нерадивости. Так или иначе, я понял, что он приглашает меня для беседы куда–то в недра корабля. Я же не столько при помощи немецкого, сколько при помощи языка жестов объяснил, что сначала хотел бы осмотреть судно.
Когда до капитана дошла суть моей просьбы, он вынул из нагрудного кармашка кителя свисток.
На свист тотчас явился другой моряк в чалме. Устрашающе тощий, сухопарый, как карандашик.
Молча сопровождал он меня по всему судну от сумрачных недр машинного отделения, где ступени и поручни были опасно склизки от масла, и я несколько раз чуть не навернулся, до ослепительной чистоты ходовой рубки. Украдкой, словно невзначай, несколько раз дотронулся я до штурвала…
На одной из палуб увидел я и матросов – полуголых людей, в том числе и толстогубого негра в панаме. Они сидели на корточках вокруг горящего на железном листе костра, над которым что–то варилось в большом котле.
Жестами попросил я своего провожатого показать место, где эти люди спят. (Я сложил вместе ладони и на миг закрыл глаза.)
Тоненький человечек безучастно отвёл меня в глубину трюма. Там в полутьме покачивались, расположенные одна над другой в два или три яруса подвесные парусиновые койки и гамаки, набитые свисающим из них тряпьём. Запах напоминал о жилище семейства Старожук.
Я заторопился выбраться на воздух и был препровождён к каюте капитана.
Джопиндер Сингх с готовностью поднялся из–за заваленного бумагами бюро, жестом пригласил к стоящему посреди каюты круглому столу с вазой, доверху заполненной разнообразными тропическими фруктами и плодами, среди которых я впервые в жизни узрел похожий на голову негритёнка кокосовый орех.
Руки мои были грязны от машинного масла. Капитан провёл меня к ванной. Она находилась возле спальни – секретер, шкафы красного дерева, широкая кровать в алькове с прозрачным пологом.
Капитан деликатно закрыл за мной дверь ванной, и я очутился словно в будуаре красавицы. Под широким зеркалом на стеклянной полке стояли стеклянные, деревянные, хрустальные флаконы. Наверное, с благовониями, одеколонами и духами. Из специальных футлярчиков торчали концы ножниц, ножничек, расчёсок, какие–то щипчики. Хорошо помню, что, намыливая лицо и руки, я тогда подумал о том, что поддержание мужской красоты требует, наверное, не меньших усилий, чем женской. И понял, к своей чести, что не испытываю к этому великолепию никакой зависти.
До чего же хорошо чувствовать себя как следует умытым! Ведь до тех пор мне удалось лишь вечером ополоснуться возле какой–то водоразборной колонки.
Когда я вновь появился у круглого стола с фруктами, Джопиндер Сингх предложил мне «эссен» – кушать. Я благородно отказался, не желая больше эксплуатировать доброту этого человека, Тогда он позвонил в колокольчик, и перед нами возник одетый во всё белое слуга с подносом, на котором стояла бутылка с нарисованной на этикетке белой лошадкой, две рюмочки и две чашки дивно пахнущего кофе.
Итак, мы чокнулись. Я храбро хватанул глоток виски, запил его глотком кофе. И стал окончательно счастлив.
Именно в эту минуту вспомнилась вычитанная в какой–то из книг в «мраморных» обложках мысль, что жизнь не имеет цели, смысла. Что каждое её мгновение великолепно и ценно само по себе…
