Рядом стояла одна из соседок – невзрачная, как–то совсем обесцвеченная женщина без возраста, тихо живущая вместе с таким же обесцвеченным подростком–сыном. Раз в год к ним приезжал то ли из Норильска, то ли из Магадана болезненно–исхудалый человек. Он никогда не появлялся на кухне. Ни с кем не вступал в разговоры. Через две–три недели исчезал, словно не был…
Так вот, Никочка, эта женщина, с которой я никогда раньше не общался, разве что здоровался, сказала:
— Ты уже большой. Твои родители – прекрасные люди. Только не знают Бога.
Вот как я вышел из машины, остановившейся напротив нашего дома. Поочерёдно выставил ноги на тротуар, придерживаясь за открытую дверцу, вытянул себя наружу, медленно разогнулся, опершись на палку.
Видимо, я произвёл такое жалкое впечатление, что владелец отъехавшего «Москвича» ни за что не захотел взять с меня денег.
Хорошо хоть ни ты, ни мама Марина не видели, как, беспокойно вглядываясь налево и направо, напрягая слух, я уловил момент затишья двигателей, пересёк улицу, с бьющимся сердцем прошёл через проход во двор. Снег островками лежал под деревьями и кустами в палисадниках. Солнце, ещё утреннее, играло в снеговых лужах, в текущем вдоль бордюра тротуара ручейке. Единственная скамейка у ближайшего подъезда была пуста. Я опустился на неё, откинулся на спинку так, чтобы уменьшить острую боль в пояснице.
Не бойся! По дороге на работу за мной заехала моя доктор Л. Р., вместе с Леной подняла за плечи с тахты, вывела на улицу, остановила у дома такси, отвезла к себе в Гематологический центр, где у меня на одном этаже взяли анализ крови, на другом – подвергли компьютерной томографии нижнего отдела позвоночника. Есть подозрение, что–то там хряпнуло.
А всё–таки дожил, дожил до весны! Увижу, как из нашего подъезда выходите гулять вы с Леной. То– то ты удивишься, обрадуешься, когда я подзову тебя! Подбежишь мимо моего заброшенного красного «запорожца» с остатками снега на крыше. Не так уж часто видишь ты своего папу вне дома…
Между прочим, старушка–врач, укладывая меня на твёрдое, ездящее ложе для снятия томограмм, сказала, что знает со слов Л. Р. о твоём существовании, о том, как необыкновенно ты развита для девочки, которой идёт лишь третий год, сказала, так изредка бывает с «поздними» детьми.
Это из–за меня ты «поздняя». От этого почему–то чувствую себя виноватым. Куда ни кинь, везде виноват. Что стар. Что болен. Какие–то племена дикарей уводят своих стариков в джунгли на съедение хищникам или термитам. Гитлер, придя к власти, уничтожил немецких пенсионеров, чтобы не объедали рейх, не путались под ногами…
Вот, опять разнылся. Не хочется идти домой. За зиму надоело торчать в четырёх стенах. Даже среди орхидей.
…В ту пору, когда шёл мне девятнадцатый год, когда кончал школу рабочей молодёжи, расположенную на Лесной улице близ Белорусского вокзала, вот так же была весна, начало апреля, так же не хотелось возвращаться в коммуналку с двенадцатью соседями, в нашу заставленную мебелью комнату, где негде было повернуться, где меня ждала шаткая этажерка, переполненная прочитанными книгами, маленький письменный стол у окна с давно ненужным чернильным прибором с двумя подсвечниками, бессмысленным пресс–папье. А в одном из ящиков стола лежали, запертые мною на ключ, тетради и блокноты со стихами. Чтобы в них не совал нос папа Лёва.
Последней школьной весной я после уроков часто направлялся не в родной дом. Ехал к Земляному валу. Гороховским переулком подходил к замызганному одноэтажному особнячку. Тут среди нелепицы коммунальных перегородок в двух комнатах существовал мой друг А. М. и его полуграмотная, суетная одесская мама Сима. Из всех многочисленных приятелей А. М. она почему–то привечала меня, была убеждена, что я «хорошо влияю» на её беспутного сына. Всегда норовила накормить досыта какой–нибудь бесхитростной гречневой кашей или украинским борщом. После недавней смерти отца семейства им стало не на что жить. Мать и сын сделались надомниками – брали в какой–то артели нитки, специальный вонючий лак, создавали вуалетки для женских шляпок. Мой приятель, конечно, ненавидел это занятие, и всегда был рад моему появлению, чтобы отвлечься от него, оставить на долю матери.
Мы читали друг другу новые стихи, жестоко спорили. Почти каждый вечер, с подружками или без оных, сюда забредали и другие начинающие поэты. Литературное объединение при «Московском комсомольце» сыграло свою роль – перезнакомило нас, и мы постепенно перестали туда ходить. Я лично не появлялся там после того, как услышал, что арестован поэт–лейтенант. Несколько раз предпринимал попытки узнать хоть что–нибудь о его судьбе, узнать хоть адрес его родственников, если они были. Безрезультатно. Никто ничего не знал. Или не хотел знать.
К тому времени никому из нас, всей поросли молодых поэтов, не удалось опубликовать ни строчки, хотя мы, и я в том числе, с глупой надеждой обивали пороги редакций газет и журналов. Это была непрошибаемая стена. Мне до сих пор стыдно, что я продолжал биться об неё. Наперекор всему пытался доказывать, прежде всего собственному отцу, что можно жить жизнью поэта, существовать, как Пушкин, как Маяковский, на гонорары от своего творчества. Мало того, я вбил себе в голову, что после получения аттестата поступлю учиться только в Литературный институт. И никуда больше. Все вокруг, желая добра, объясняли мне, что эта затея фантастична, ибо, во–первых, туда юнцов, только что окончивших школу, не принимают, во–вторых, я еврей…
Отец убеждал меня пойти по его стопам, стать инженером–текстильщиком. Мама вздыхала, говорила о том, что, может быть, мне следует пойти учиться в мединститут… Я же знал одно: в качестве компромисса мог бы сделаться моряком, пусть не капитаном, простым матросом. Но тут подводила хромота.
Оставалось упрямо держать курс на Литературный институт. С нереальной перспективой всё–таки печататься, выпускать книги, стать членом Союза писателей. Чтобы милиция не дёргала, не считала тунеядцем, чтобы был так называемый социальный статус.
Более умные ровесники–поэты к этому времени подались кто куда. В гуманитарные и технические институты, просто работали на заводах, в типографиях, нужно же было как–нибудь устраивать своё будущее, будущее своих детей. (Один из нас в семнадцать лет был женат, имел сына!)
А. М., уступая уговорам несчастной мамы Симы, после восьмого класса перешёл в педучилище, находившееся в Загорске, в семидесяти километрах от Москвы. Несколько раз в неделю он вынужден был ездить туда на электричке, слушать лекции и сдавать зачёты. Мама Сима надеялась, что пока она сдаст одну из двух комнат, а её чадо станет учителем начальных классов, будет получать зарплату, и тогда она сможет спокойно умереть.
Чадо везло с собой в портфеле наряду с учебниками колоду карт и маленькие магнитные шахматы. Легко отыскивало среди скучающих попутчиков в электричке любителей преферанса или, в крайнем случае, подкидного дурака. А также шахматистов. Никто ведь не знал, что он был однажды чемпионом Москвы среди юношей. Так будущий учитель, понемногу выигрывая денежки, прибывал в Загорск. Курс, на котором он занимался. состоял в основном из девушек. Кроме А. М. там был только один парень, некий кореец Пак. Мой друг называл его Пакость, ибо тот вечно занимал деньги у отзывчивых девиц и никогда не возвращал. Добрый А. М. часто отдавал долги за него. Отзывчивые девицы жили в общежитии, куда по ночам лазили в окна будущие попы–семинаристы… Из–за этого педучилище перевели в город Калинин, ещё дальше от Москвы.
Довольно скоро А. М. перестал писать стихи, хотя постоянно хорохорился, с таинственным видом сообщал, что задумал некую поэму.
Сам не пойму, что сближало нас, почему мы продолжали видеться, зачем однажды я пообещал утром в субботу отправиться электричкой вместе с ним в этот самый Калинин.
…Накануне той субботы, когда я должен был ни свет ни заря заехать к А. М., чтобы невесть зачем отправиться в Калинин, вечером моя мама Белла несколько взволнованно забегает из кухни в комнату, говорит, что жена нашего соседа–писателя просит, чтобы я со своими стихами явился к ним, ибо там
