Ни Агата Кристи с её высиженными в тепличном кабинетике романами–кроссвордами, ни Конан Дойль, ни даже сам Стивенсон с его великим «Островом сокровищ» (любопытно, что все они – англичане), никто из них даже в микроскоп не виден по сравнению с Создателем, устраивающим такие непредсказуемые повороты судьбы, таящие в себе такие пружины для дальнейшего подталкивания ни во что не верующего олуха навстречу Самому Себе, что, оглядываясь в прошлое, можно только встать на колени, в изумлении развести руками.
В самом деле, представь себе, каждое утро я с чувством некоторого самодовольства выхожу из своего дома на Огарёва, сворачиваю направо на Герцена, иду мимо всплёскивающей руладами певцов, трелями фортепиано консерватории, дохожу до Тверского бульвара, памятника Тимирязеву. Навстречу с инструментами поспешают консерваторцы, студенты МГУ, а я, пройдя по бульварной аллее мимо старинных лип, шеренги стендов со свежими газетами, пустующих ещё детских площадок с песочницами, мимо уже сидящих на скамейках старушек, вокруг которых воркуют голуби, устремляюсь налево, туда, где за решёткой в глубине небольшого парка издали видно старинное жёлтое здание – Литературный институт, единственный в мире.
Иду к его дверям мимо дворника, который, метя дорожку, всегда просит у меня закурить. На ходу угощаю его, не зная, что это – редчайшей чистоты, уникальный писатель Андрей Платонов. Затравленный Сталиным.
В некотором смысле, я, может быть, тоже единственный в мире. Потому что вперекор правилам принят после школы. Да ещё еврей! Правда, кроме меня, в институте есть несколько евреев. Но они учатся на старших курсах, попали сюда прямо с войны, некоторые скрылись за масками–псевдонимами. Например, Хейфец стал Баклановым.
На моём первом курсе самая странная публика, никак не напоминающая весёлое братство талантов, какое создалось когда–то в Царскосельском лицее. Большинство будущих поэтов набрано по разнарядке из так называемых союзных республик. Начинающий поэт из Азербайджана, увидев на стене аудитории портрет Ломоносова в парике, восклицает с искренним восхищением: «Какой красивый баба!»
Так или иначе, чувство избранности не проходит. Хожу на лекции, мои стихи обсуждаются на творческом семинаре, я получаю стипендию.
Так бы и закончил я через пять лет заветный институт, получил бы диплом, удостоверяющий, что я – литературный работник, чего доброго, устроился бы куда–нибудь в газетёнку или в журнал, начал бы через пень–колоду печататься. Чего доброго, какой–нибудь умник в конце концов уговорил бы взять для более лёгкой жизни другую фамилию…
Именно так и поступил мой приятель А. М. Он почему–то избрал в качестве псевдонима название одной из великих индийских рек! Под таким прикрытием этот бывший одесский житель и просуществовал в приэстрадных кругах, сочиняя стихотворные фельетоны, куплеты, а порой и сценарии «мюзиклов» для детей. Один назывался «Требуется ум» – о том, что нужно хорошо учиться. При всём том бедолага вместе со своей мамой продолжал лакировать вуалетки.
Некоторые ушлые студенты, одновременно учившиеся со мною, довольно быстро становились членами Союза писателей, получали от государства квартиры, дачи, назначались главными редакторами. А это были «хлебные» должности. Особенно в издательствах и журналах.
Забегая вперёд, отмечу: судьба вела меня по касательной. Стремительно. Не давая нигде задерживаться. Ни в чём увязнуть.
А. М. и другие знакомцы по распавшемуся Центральному дому художественного воспитания детей, литературному объединению при «Московском комсомольце», при МГУ, куда я ещё захаживал, читал свои стихи, завидовали мне. Как–то в октябре, забредши по старой памяти в «Московский комсомолец», я узнал от одной всегда возбуждённой девицы, будто старая поэтесса Н. П. устроила меня учиться в Литературный институт как внебрачного сына самого Маяковского…
Вернувшись вечером домой, я стал подозрительно расспрашивать недоумевающую маму об её отношении к поэту, о том, не встречалась ли она с ним лично… Потом долго рассматривал своё лицо в зеркале стенного шкафа. В фас. В профиль. В три четверти. Я был смешон сам себе, но снял с вешалки кепку, надел её, всунул в угол рта папиросу.
То мерещилось – похож. То – нет.
Исподволь наблюдал за мной папа Лёва. Подозвал маму и выразительно повертел пальцем у своего седеющего виска.
Так или иначе, я вроде был поставлен на некую надёжную колею. Казалось, мог бы катить по ней, как другие избранные, вплоть до оплаченной Литературным фондом гражданской панихиды в зале Центрального дома литераторов.
Возможно, так бы и случилось, если бы не было надо мной благословения Божьего хотя бы в виде моей еврейской фамилии, что, как знамя, всегда со мной, если бы не было испытывающего взгляда Того, Кто однажды влетел с неба в комнату и прошёл мимо. Моя фантастическая история, наверное, пресеклась бы, скисла, превратилась бы в унылую прозу жизни.
Через много лет я, конечно же, рассказал отцу Александру об этом первом Посещений… Он не удивился. Сказал, что ему приходится исповедывать тысячи людей, и он изредка слышал, что подобные случаи бывают. Что и ему порой, особенно, когда он служит у алтаря, являются посланцы невидимого мира. Что, когда человек находится в самом начале духовного пути, Христос Сам приходит для поддержки…
Правда, до сих пор не верится, что это мог быть Христос. Кто я такой, чтобы Он обратил на меня внимание? Может быть, в крайнем случае, это был один из его посланцев – ангел?
Царство Божие существует на самом деле, там всё о нас знают, любят. О каждом свой план. Промысел Божий.
Если бы я остался на накатанной колее благополучного студента Литературного института, снисходительно выдающего каждое утро по сигарете гениальному дворнику, я бы:
не шёл следующим же летом, не отдавая себе отчёта в смертельной опасности, во главе нескольких сотен восставших казаков по пыльным улицам станицы Клетской;
не улетал бы в синеву неба вместе с пилотом хлипкого самолётика «У-2» от въезжающей в станицу карательной роты автоматчиков;
не сидел бы на кошме в джунглях заповедника «Тигровая балка» и не разговаривал, попивая зелёный чай с егерем Исмаилом, выслушивая его мнение о том, что Бог един, и всё равно, как Его зовут – Аллах, Христос или Будда;
не снимал бы в Киеве на Трухановом острове художественный фильм;
не приезжал бы на подмосковную дачу в Кратово к Зое и Феликсу, чтобы по их просьбе забирать опасные диссидентские рукописи и прятать у себя дома;
не жил бы в Ленинграде, в роскошном номере гостиницы «Европейская», куда ко мне приходил кинорежиссёр Козинцев;
не провёл бы целую осень один среди сотен девушек–рыбоукладчиц на острове Шикотан на берегу Тихого океана;
не мчался бы в своём инвалидном «Запорожце» по улицам ночной Москвы от запугивающего меня спецгазика КГБ с высокими антеннами, слепящими фарами и воющей сиреной;
не читал бы всю зиму в коктебельском Доме поэта под неусыпным руководством Марии Степановны Волошиной Библию, не возил бы ей автобусом с феодосийского базара тайно продаваемых там замороженных судаков. Они свисали у продавцов на верёвках под стёгаными ватниками;
не гостил бы в таборе под Кишинёвом среди дубовой рощи у очаровательных рыжеволосых цыган, утверждающих, что все они – потомки Земфиры и Пушкина;
не поднимался бы на вертолёте узким горным ущельем вместе с археологом Ломаури, чтобы обследовать на неприступной высоте неизвестно кем пробитый километровый тоннель с оставленными у подножья многопудовыми порфиритовыми молотами;
не занимался бы в так называемой лаборатории биоэнергетики и не увидел бы однажды, что из моих пальцев исходят розоватые лучи, уходящие в бесконечность;
не совершил бы путешествие по Средней Азии с отцом Александром Менем и не плавал бы с ним целый месяц в Каспийском море под Дербентом;
не провёл бы после его гибели долгую зиму на греческом острове Скиатос в Эгейском море.
