Теперь, прочтя всё, что до сих пор здесь написано, сама можешь видеть, по какой тонкой грани я шёл.
Чуть ли не всегда балансирую между жизнью и смертью. Смотри, Господь зачем–то ставит меня во главе восставших казаков и затем при помощи аэроплана фантастическим образом спасает от неминуемой гибели.
Почти все истории, о которых я поведал, не боюсь показаться смешным и глупым, тоже были чреваты опасностью.
Впрочем, подобное по–своему происходит с каждым.
Таков этот мир, куда ты постепенно входишь.
…Вернулась из Киева усталая, капризная. Слышу, как воюешь с Мариной в ванной, ни за что не хочешь, чтобы она тебе вымыла голову. Снимаю с себя ковбойку, часы, спешно иду к ним, чтобы дело не дошло до слёз.
Марина никогда не отдыхает, не может позволить себе расслабиться. В сущности, двое детей: ты и я.
Отсылаю её из ванной, тем более, в комнате звонит телефон.
Мы с тобой живо вымоем головку, играючи. Очень хорошо помню, как я тоже не любил эту процедуру, как мне для отвлечения ставили в корыто бюстик смеющейся девочки, которая почему–то называлась Катя.
— Смотри, берем вот эту леечку для цветов и будем поливать Нику. Чтобы быстрее выросла. Вот так. Вода тёпленькая, не горячая.
— Папа! Не хочу мыть голову!
— Всё! Вот только смоем шампунь. Помогай мне руками, смывай пену! Теперь возьми лейку, сама делай себе дождик. Чего вопила? Тебе не стыдно?
— Стыдно.
Стоя, льёшь на себя воду из лейки. Какая ты стройненькая! Словно фигурка танцовщицы на античной вазе.
— Мамочка! А мы помылись! – кричишь ты, когда я, наконец, отворяю дверь душной ванной. – Возьми меня!
Для тебя само собой разумеется, что я не должен, не могу нести свою доченьку по скользкому от брызг кафельному полу.
Марина окутывает тебя большим махровым полотенцем, переносит в спальню.
Это, может быть, для постороннего не очень важные подробности жизни семейного гнезда, на деле же – фундамент, основа бытия. Несчастен тот, кому не дано вдохнуть запах свежевымытой головки ребёнка, молочный запах тельца…
— Представляешь, только что звонил агент! Подобрал «жигули» – шестёрку, кажется, в хорошем состоянии. Завтра еду с ним к хозяину оформлять документы, расплачиваться. Видишь, какой подарок сделала для меня мама! Сяду за руль. И «запорожец» останется при тебе. Рад? – Марина расчёсывает твои длинные, до лопаток, каштановые волосы.
— Когда ты всё это успела? Ведь вы с Никой только вернулись.
…«Хрычизм» – так про себя я называю желание поворчать.
Ещё до отъезда в Киев наспех связалась с каким–то агентом, не посоветовавшись со мной, с нашими друзьями. Подсунут замаскированную развалюху…
Однако знай: всё, что ни делает твоя мама, что на первый взгляд кажется поспешным, даже необязательным, в конечном итоге оказывается своевременным, абсолютно правильным. Мистика какая– то!
Не говоря уже о том, что она родила тебя. И тем продлила жизнь мне.
Послезавтра, в субботу, улетаем в Италию.
Заранее слышу, как дон Донато скажет: «Вас любит Бог.» А кого он не любит?
…Он, согласно Своему непостижимому замыслу, сохранил меня и моё поколение – людей, родившихся в тридцатых годах двадцатого века. Из–за того, что мы были детьми, нам удалось ускользнуть от сталинской бойни, террора. По молодости мы не попали в кровавую мясорубку, длившейся целых четыре года войны с Германией. Как раз к тому времени, когда мы достигли зрелости, Господь преподнёс нам бесценный дар.
Умер Сталин. Как многие дураки, я пытался выдавить из себя слёзы. Не смог.
Случилось то, что и должно было случиться, но чего никто не ждал, загипнотизированный дьявольской силой.
Время словно споткнулось.
Я четвёртый год учился в Литературном институте. После практики в «Сталинградской правде», привезённой положительной характеристики больше ко мне никто не привязывался. Все было «тип–топ», как говаривал руководитель семинара.
Правда, каждый месяц угнетала, просто преследовала, секретарь комсомольской организации – молодая, с красивым волевым лицом. «Файнберг! – кричала она, почему–то всегда перегнувшись через перила лестницы, когда я спускался в раздевалку. – Вы, наконец, заплатите членские взносы?!»
С таким же фанатизмом, часто рискуя жизнью, она впоследствии подпольно распространяла христианскую литературу, запутывая слежку, иногда забегала ко мне сжигать какие–то бумажки с адресами и телефонами. В конце концов, была арестована, засажена на время следствия в Лефортовскую тюрьму, приговорена к ссылке.
В институтские времена я побаивался её, но взносов не платил. Не из–за скупости, конечно. Я узнал, что таким способом можно «механически выбыть» из комсомола, превратившегося в нудную бюрократическую организацию, в пустое дело. Что мне и удалось.
Поспешно уехав из Сталинграда, из–за чьей–то оплошности не настигнутый карающей рукой чекистов, в Москве я узнал: мой приятель А. М. арестован и уже осуждён на три года. А я ведь хотел рассказать ему обо всём, что со мной произошло, излечить от чёрной зависти.
Его мать, утирая слезы и одновременно угощая меня изготовленной по–одесски гречневой кашей со шкварками, поведала о безобразной на самом деле истории. Как–то летним днём он ехал в троллейбусе с открытыми окнами. Курил. Сидевший рядом пожилой человек с орденскими планками на пиджаке сделал ему замечание. А. М. продолжал безмятежно дымить. Тогда старик ударил его по лицу так, что сигарета раскалённым концом вонзилась в губу… Слепой от ярости А. М. развернулся, изо всех сил двинул обидчика по скуле.
Пассажиры выволокли А. М. из троллейбуса, сдали милиции.
Суд был скорый, с моей точки зрения, справедливый. Но целых три года тюрьмы…
Через пять или шесть месяцев его перевели на стройку за колючей проволокой. Заключённые в качестве бесплатной рабочей силы возводили многоэтажный дом. Жили рядом в бараках, охраняемых вооружёнными солдатами и овчарками.
Вместе с его матерью я приезжал на свидания, привозил передачи.
«Пользуешься свободой, небось пишешь стихи, – поднывал А. М., – а нам в суп кладут какие–то шарики, убивающие половую энергию. Я их вылавливаю ложкой и выбрасываю».
Однажды поздним зимним вечером он умудрился позвонить мне со своей стройки.
— Говорю из прорабской. Идиоты забыли запереть её на ночь. А тут телефон. Что ты сейчас делаешь? Стихи пишешь?
— Читаю удивительную книгу Шкловского «О Маяковском». Закончу – привезу.
— Поехал бы лучше к Лёвке Опольеву сыграть в преферанс или, по крайней мере, в подкидного. Сегодня суббота. Там всегда собирается компания… Сыграл бы и за меня на деньги! Займи мне на игру, мать отдаст. А? Ну, раз не хочешь, сходи хоть в тот же «Пивбар» на Пушкинской, выпил бы пивка за меня… Раков сейчас к пиву дают?
