— Не знаю. Давно не был.
— Сидишь дома, как в тюрьме! Не используешь свободу.
…Ты спросишь, зачем я пишу об этом человеке?
Да, наши пути все больше расходились. Но всё–таки это был первый мой друг. Безусловно способный поэт, о чём свидетельствуют некоторые строки его ранних стихов. Неразвившийся, безвольный, он соблазнялся любой халтурой, нещадно курил. Последние годы плохо себя чувствовал, жаловался на то, что при ходьбе болят ноги.
К тому времени Господь вывел меня на отца Александра Меня.
Я стал христианином.
И в этом А. М. усмотрел повод для зависти. «Вот, знаешься с самим отцом Александром. Чем ты его приворожил, что он бывает у тебя?»
В конце концов, я заставил приятеля прочесть если не всю Библию, то хотя бы Новый Завет. Много рассказывал ему о Христе. Пожалуй, никогда в жизни мы не говорили так серьёзно.
И он крестился.
К моему изумлению, исправно ходил в церковь, исповедовался, причащался.
Но примерно через год приковылял ко мне бледный, с трясущейся в зубах сигаретой.
— Что случилось?
— Знаешь, не хотел говорить, уже несколько раз, как встану в храме или дома перед иконами, из меня вместо «Отче наш» лезут матерные слова… Вслух! Не могу остановиться…
Вскоре у него началась гангрена. И вот как–то совсем не прекрасным утром его повезли в каталке длинным коридором хирургического корпуса в операционную. Отрезать ногу.
По пути он увидел на стене телефон–автомат. Умолил санитаров приостановиться, набрать мой номер.
— Володя! – услышал я рыдающий голос. – Володенька, как ты думаешь, может быть отказаться от операции? Страшно стать одноногим… Как скажешь, так и будет.
— Слушай внимательно. Я всю жизнь практически скачу на одной ноге. Станешь похож на пирата Сильвера из «Острова сокровищ». Будь мужествен, не бойся, пожалуйста, ладно?
— Володя, молись за меня!
…Только его подвезли к дверям операционной, как он умер. В сердце попал тромб.
Так вот, Никочка, от него ничего не осталось. Ни одного цельного, законченного стихотворения. Ни ребёнка. Кроме меня, о нём больше некому вспомнить.
Между прочим, про мои напечатанные стихи и прозу он мне ни разу слова доброго не сказал. Зато через несколько лет после его смерти всё тот же Лёва Опольев сообщил: когда первым изданием вышла книга «Здесь и теперь», А. М. позвонил ему: «Володька Файнберг написал офигенный роман, почище, чем у Хемингуэя!»
… Вдруг кто–то обнимает мои колени.
— Никочка, девочка, соскучилась?
Молча смотришь снизу вверх. Схватываю на руки, прижимаю к груди, чувствую сердцем, как бьется твоё.
Ты прекрасно знаешь, над чем я работаю.
Вот и сейчас в самолёте, вдруг заботливо спрашиваешь:
— Ты уже кончил писать книгу для меня?
— Нет. И в Италии буду, если никто не станет мешать…
— Не станет. Пиши хорошо, чтобы интересно. Про что ты пишешь?
— Про тебя, себя, маму, разные события, разных людей…
— Про каких – плохих или хороших?
— Стараюсь – про хороших. Только не очень получатся. Никто в мире, кажется, подобных книг не писал. Трудно, не на кого опереться.
— У тебя же палочка! А если ты и в Италии будешь всё время писать, с кем же я буду купаться?
— С мамой. Я тоже надеюсь плавать. Утром и вечером. Только далеко.
— Знаешь, я беспокоюсь, чтобы тебя не съела акула.
Утомлённая сборами, событиями последних дней, Марина дремлет в кресле по соседству. Мерно гудят реактивные двигатели. Тихо напеваю тебе нашу «убаючку», под которую ты, кажется, так недавно засыпала в коляске с сосочкой во рту: «Спят и мальчики, спят и девочки, спят и зайчики, спят и белочки…»
Уснула на руках, прильнув головой к моему плечу.
…Позавчера, в пятницу, с утра пораньше, чтобы я не успел позавтракать, забежала по дороге на работу моя доктор. Взяла из пальца и вены кровь для анализов. Днём позвонила, сказала, анализы неплохие, только белок чуть выше нормы. Даже не настаивала, чтобы я взял с собой проклятые лекарства. Предупредила об опасности пребывания на солнце…
Всё–таки, неужели я несу в себе рак крови? Интуиция давно говорит, что диагноз ошибочен…
Уехали, оставив рядом с «запорожцем» темно–зелёные «жигули», у которых, оказывается, не опускается одно из стёкол, спускает правое переднее колесо, нет инструментов. Накупили и оставили малярше Людмиле вместе с ключами от квартиры обои, краску, всё необходимое для ремонта.
Истратили гору денег.
Ладно! Пока суть да дело, буду со своими девочками наслаждаться морем. Я, может быть, в последний раз. Кто знает!
— Дай мне её, – говорит Марина, проснувшись, – у тебя, наверное, руки затекли. О чём ты думал?
— Так… помнишь, как–то говорила, что твоя директриса несчастна в личной жизни? Уверен, на то, что тебя уволили, роковым образом повлияло наше появление в итальянском посольстве. Она увидела Нику… У Франчески ведь нет детей?
— Нет.
— В том–то и дело…
— Глупости! Она возненавидела меня ещё раньше за то, что не похожа на стандартную секретаршу, робота–исполнителя… Не думай об этом. Господь всё устроит, увидишь. А вот и наша девочка проснулась! Долго ещё лететь?
— Кажется, снижаемся. Уши заложило.
— Папа, это море?
— Это небо. Смотри, облака, красивые. А между ними внизу действительно видно море. Вон пароходик!
… В Римини, после всех формальностей перемещаемся из аэропорта на обсаженный пальмами железнодорожный вокзал, успеваем, обменяв валюту на итальянские лиры, перекусить под навесом кафе на площади, выпить кофе «капуччино», побаловать тебя мороженым.
И вот уже с платформы «бинарио № 2» поднимаемся в вагон останавливающегося на несколько минут проходящего поезда «Милан–Бари». Ехать нам теперь до Барлетты пять часов.
Ты стоишь у широкого окна с разноцветным рюкзачком за спиной, смотришь на море, пальмы, Италию.
Этот чистенький, почти сплошь застеклённый вагон с прохладным ветерком кондиционера так не похож на железные душегубки моей молодости, когда я, исполняя задания редакций, год за годом колесил по стране.
Однажды снова попал в Сталинград на строительство знаменитой гидроэлектростанции.
Волгу преграждали гигантской плотиной. Чтобы речные суда могли продолжать плавание, соорудили обводной канал.
