И услышал грохот. Это была адская какофония – вой моторов, скрежет железа, звон раскалывающихся глыб.
Вдалеке, возле верёвок ограждающих какое–то пустынное место, стояли люди. Подойдя ближе, я увидел, что они плачут.
В дыму натужно ревущих двигателей шли бульдозеры. За ними показались рабочие с ломами. Они раскалывали сдвинутые с мест чёрные надгробные плиты с шестиконечными звездами, надписями на еврейском языке. Кое–где среди вывернутых комьев земли белели черепа, человеческие кости.
Плакали уцелевшие родственники тех, кто был похоронен…
«Здесь несколько лет были фашисты, – подумал я. – Даже они не уничтожили еврейское кладбище».
Казалось, ломами бьют не по плитам и черепам, а по моей голове. Я оглянулся на плачущих людей, старых, беспомощных…
Как ты думаешь, для чего судьба привела меня в этот час в это место?
Я вспомнил, что я еврей. Кровь праотцев – Авраама, Исаака, Иакова заговорила во мне. И я тоже заплакал.
Поэтому теперь, когда слышу по утрам приближающийся топоток ножек, вспоминается минская какофония, поневоле думаю о твоём будущем – чистокровной еврейской девочки…
Сценарий в какой–то мере удалось переделать. Правда, старика, продающего на базаре аквариумных рыбок, изгнать всё–таки не дали. Впоследствии я при показе этой восьмичастёвой картины ухитрялся изымать ту её часть, где он «злодействовал». И никто ничего не замечал.
Занятый со своим сорежиссёром пробами актёров, съёмками, я перестал писать. Мало того, почувствовал упоение властью над киногруппой.
…Как–то не приехала в срок из Ленинграда актриса, начавшая сниматься у нас в роли матери героя. Съёмки остановились. Я послал за ней нашего пожилого администратора – хитрована, балагура.
Тот уехал и пропал. Вернулся только через неделю. Без актрисы. В состояния похмелья.
— Где актриса? – спросил я.
— Какая актриса? Вот её мама – это актриса!..
Я приказал выгнать его с работы.
Всю зиму шли съёмки на студии. Там в павильоне была сооружена квартира, где разворачивалось основное действие. Весной оставалось снять натурные сцены.
К этому времени сорежиссёр постепенно оттеснил меня от активного участия в съёмках. До курсов он уже поработал в кино, владел профессиональными навыками. Я же вечно был неуверен в себе, переснимал некоторые эпизоды по много раз, что удорожало картину, затягивало время производства фильма.
Будто из этой чепухи могло получиться что–нибудь хорошее!
Я стал несчастен.
Не раз вспоминал, как однажды в Москве после выступления перед первокурсниками педагогического института, спросил у одной из девушек, которая попросила поставить автограф на книге стихов:
— Ну, вот, вы прошли огромный конкурс, учитесь. Счастливы?
— Нет, – сказала она. – Для меня каторга каждый день ходить на лекции. Не хочу быть учительницей, боюсь детей…
— Зачем же вы поступили сюда?
— Родители заставили. Папа и мама – учителя. Бабушка тоже была учительницей.
— А чем бы вы хотели заниматься?
— Люблю шить. Обшиваю всех подруг. Если бы меня оставили за швейной машинкой, если бы работать где–нибудь в ателье…
Я жил в Минске на командировочные, регулярно отсылал зарплату семье, таскался на съёмки. Давно понял, что занимаюсь не своим делом. Но всё–таки нужно было доснять дипломный фильм. Бес честолюбия нашёптывал: «Это просто плохой сценарий. Будешь потом сам хозяином положения, будешь снимать сам, один. Ни от кого не зависеть… Терпи!»
Дотерпелся я до того, что, когда, к моему удивлению, фильм был успешно сдан, что, когда мы с сорежиссёром получили по синенькой книжечке диплома, удостоверяющего о том, что мы что ни на есть настоящие кинорежиссёры, и были приняты на работу в Останкино в телеобъединение «Экран», меня как– то зазвал в гости какой–то рослый пожилой человек, присутствовавший на одном из первых просмотров.
— Вы сняли фильм о моей молодости, – сказал он. – Я – участник испанской войны, военный лётчик.
— Почему вы пригласили меня одного, без сорежиссёра?
— Читал ваши стихи, знаю, что вы – член Союза писателей. Кстати, я тоже писатель, документалист. Хотите покажу фотографии времён войны с франкистами?
Он доставал из конвертов пожелтевшие снимки. На аэродромах у самолётов с пропеллерами, в окопах среди бойцов интербригад, пирующего в ресторанчике с белозубыми парнями, перетянутыми портупеями, всюду можно было узнать его – рослого, ещё не седого, как теперь.
— Дважды пытался вступить в Союз писателей. Не принимают. Считается, что большинство из советских, кто был тогда на испанской войне – чекисты.
— Считается, или на самом деле?
— У меня на лацкане пиджака рядом с орденскими планками есть знак «Почётный чекист». Я этого не скрываю. Встаньте, пожалуйста, подойдите сюда, – он подвёл меня к стене, где в рамочке висела фотография какого–то усатого господина в шляпе, стоящего возле автомобиля на фоне ярко освещённой солнцем глухой бетонной ограды.
— Кто это?
— Я! В данном случае – как бы мексиканский миллионер, путешествующий по Соединённым Штатам… За стеной – Лос–Аламос, секретный центр по производству атомной бомбы.
— Понятно. А это кто с вами на фотографии рядом?
— Мы с моим другом Сентэксом, когда он приезжал в Москву в тридцать седьмом. Да–да, с Сент Экзюпери. Тоже был писателем и лётчиком… Сейчас не все знают об этом визите… Я по дружбе называл его просто – Сентэкс. Показывал ему улицу Горького, Красную площадь…
— Вы же в тридцать седьмом сражались в Испании!
— Не всё время. С перерывами. Знаете что, не могли бы вы дать мне рекомендацию в Союз? – он всучил заранее приготовленную папку со своими журнальными публикациями, толстую рукопись.
Ника! Бог знает, о чём безмолвно молит наше сердце. В тот вечер, когда я пришёл домой, жена с напускной весёлостью прокричала мне в лицо:
— Пока получал свои удовольствия в Минске, шлялся здесь неизвестно где, я познакомилась с одним человеком! Короче, завтра же ухожу от тебя! Требую развода, размена квартиры. И все вещи разделим. Через суд!
«Спасибо Тебе, Господи, что разрубил этот узел…» – шептали мои губы ночью, когда я в одиночестве листал за кухонным столом принесённую с собой рукопись. Она оказалась бездарной. Пропитана неуловимым налётом чего–то ёрзкого. Лжи.
Ни о каких слонах, сколько помнится, мы с тобой в последнее время не разговаривали.
Сегодня, воскресным днём, когда, приготовив фарш для котлет, Марина уехала на базар, чтобы набить на неделю холодильник продуктами, мы с тобой решили устроить ей сюрприз – приготовить обед, накрыть стол.
Сначала ты с безопасного расстояния от плиты внимательно наблюдала за тем, как я формирую из фарша котлеты, обваливаю их в панировочных сухарях, жарю на сковороде. Потом я помог тебе забраться
