— Напишите пьесу. Джим – антрепренёр нашей труппы. Теперь у него свой дом в Нью–Джерси, автомобиль, нет проблем, понимаете? Вы напишете пьесу, и обязательно роль для меня, да? Я целый сезон играла Офелию, другой сезон – в пьесе О’Нила. Владимир, это стопроцентная идея!
— У вас там своих пьес мало? – мне было лестно. Вино ударило в голову.
— Очень нужна пьеса из советской жизни. Написанная здесь. Понимаете? Он хочет вас спасти, – торопливо продолжала Дина, сжимая длинными пальцами мою ладонь. – Вижу вас и верю – получится, будет аншлаг, деньги. Приедете, и всё будет вам готово, да?
— Как это приеду? – свободной рукой я наливал вино в бокалы. Врата раскрывались всё шире…
— Просто. В сентябре снова буду тут с группой. Возьму пьесу. А потом приеду ещё, вступим в брак. Фиктивный, не бойтесь! И улетим уже двое, да?
— Блестящая перспектива, – вспомнилось, как перед самым отъездом Жени мы с ним ночами читали у меня «Архипелаг ГУЛАГ», постранично снятый на непокорную, вырывающуюся из рук, фотоплёнку.
— Я вам не подхожу? – она подняла бокал на уровень глаз,
— Дина, приоткроем невидимую сторону… Почему вы несчастны?
Она медленно пила вино. А я не мог отвести взгляда от крестообразных шрамов на запястье её руки.
— В самом деле не подхожу? – голос Дины дрогнул. – Почему так спросили?
— Увидел вот эти шрамы на ваших руках…
Лицо Дины сморщилось. Стало видно, какой она будет в старости.
— У меня студия – сорок метров. Окно во всю стену. Был бойфренд, жили пополам. Красивый мальчик. Большой эгоист. Один раз прервались гастроли, приехала вечером. А там другая женщина… Выгнала обоих. Потом резала себе руки. Было перед Рождеством.
— Простите меня, Дина.
— Если у нас с тобой будет ребёнок, не буду делать аборт, глотать таблетки. У нас всё будет хорошо, да?
Ошарашенный таким поворотом разговора, я спросил, чтобы сменить тему:
— Что вы видите, когда просыпаетесь?
— Что вижу? – она растерянно посмотрела на меня. – Наверное, штору… А за ней, с другой стороны залива статуя Свободы, правда. Тоже, как Джим, живу в Нью–Джерси.
— Дина, кофе остыл. Ешьте пирожные.
Но она схватилась за виски, стала быстро–быстро говорить, словно заклиная:
— У меня машина. «Дацун». Поедем во Фриско, Лос–Анджелес, куда захочешь. На Гавайи, всюду. Во Флориду. Везде.
— Говорят, у вас в Америке земляника не пахнет, дети не плачут, потому что в их питание добавляют снотворное, – жёстко сказал я, зная, что истерику можно прекратить холодностью.
…Подошла официантка, протянула счёт. И пока я расплачивался, получал сдачу, Дина сидела, закрыв лицо руками.
На выходе я помог ей надеть плащ, принял сумку у гардеробщика.
— Всё, что тут, передал Джим, – некстати сказала она.
Гардеробщик снова пристально поглядел на меня. И я подумал, что если зацепит КГБ, арестуют – это убьёт маму. Да и отца тоже.
На улице бросил взгляд внутрь сумки. Прямоугольный свёрток в зелёной обёртке был перевёрнут, лежал вверх надписью.
— Что же такое «Reserve Blend»?
— Табак. В переводе – «долгохранимая смесь». Там ещё пуловер, костюм, джинсы.
— Дина, вам куда?
— К «Националю». Ждёт автобус. Через час с туристами в Шереметьево. А ты?
— Туда, на метро «Площадь Свердлова», – ответил я и подумал, что ни в коем случае нельзя ехать прямо домой. Чтобы не привести за собой слежку.
Дождь кончился. Распогодилось. В воздухе стояло предчувствие московской весны.
— Вот вам и сюжет для пьесы. Истинно советской, – сказал я, когда, обогнув площадь, мы подошли ко входу в метро. – Мне нельзя провожать вас в «Националь», понимаете? Привет Джиму!
— Очень грустно. Не хочется жить, – Дина круто повернулась.
Белый плащ её замелькал, как поплавок, в потоке прохожих.
Признаюсь тебе, последние годы, когда за окном в студёном воздухе начинают мелькать первые снежинки, я всегда думаю: доживу ли до следующей весны.
…Снова кашель, простуды, грипп. Хлюпающие носы прохожих. Белые маски на лицах медперсонала в поликлиниках. Так целую вечность – ноябрь, декабрь, январь, февраль, март.
Что ж, не привыкать.
…Нью–Йорк или тот же Нью–Джерси, где, наверное, до сих пор существует Дина, лежат на широте Ялты, Сухуми, Чёрного моря. Там, если и выпадает снег – самое большее на неделю.
— Папочка Володичка! А мы после дневного сна гуляли и увидели, что сделалась зимушка–зима! Воспитательница Лиля Борисовна лепила с нами снежную бабу! – румяная, весёлая, вкусно пахнущая морозцем, входишь ты вечером вместе с мамой и сразу, не сняв шапочки и комбинезончика, бросаешься ко мне. – Как ты работал? Хорошо? Хочешь, нарисую, какая была баба?
— Погоди. Дай я тебя раздену.
— Сама! Только развяжи шнурки на кроссовках.
И вот мы рядышком сидим у стола. Ты рисуешь три поставленные один на другой шара.
— Ника! Смотри, у меня есть волшебная чёрная бумага – копирка! Делаешь один рисунок, получается два!
— Как это? – сияние глаз обращается на меня в предвкушении чуда. – Ты что, волшебник?
Демонстрирую, каким образом можно сразу получить два одинаковых изображения снежной бабы, а сам думаю: «Зачем печатаю эту книгу в двух экземплярах? Волокита с закладкой копирки, вдвое больше расходуется бумаги. Когда закончу свой труд, моя замечательная, безотказная знакомая Наденька всё равно наберёт текст на компьютере, как это делается теперь.
Привычка! С тех времён, когда могли ворваться с обыском, изъять рукопись и навсегда похоронить её в архивах госбезопасности или уничтожить. Именно этого я боялся, приступив в 1981 году с благословения отца Александра к работе над романом «Здесь и теперь». Он же посоветовал хранить второй экземпляр не дома, а у кого–нибудь из знакомых, желательно не самых близких. На всякий случай.
Но всё это было потом, после того как, словно волшебным ключом передо мной разом открылись две двери – в лабораторию, исследующую непознанные возможности человека. И в ту часть земного шара, которая называется Центральная Азия.
С самого начала я заподозрил, что связь между этими, казалось бы, несоединимыми мирами, существует. И то, что я оказался на их перекрестье – неслучайно. В чём заключается разгадка, я до поры не понимал, но постоянное ощущение того, что я, наконец, вышел на свой путь, где не нужно делать карьеры ни литературной, ни кинематографической, что я попал в Настоящее Приключение, приподнимало…
С тех пор эта наша квартира на Красноармейской улице стала для меня лишь базой, куда я приходил ночевать после кончавшихся очень поздно занятий в лаборатории, или на короткое время возвращался из длительных командировок в глушь заповедников на границах с Ираном и Афганистаном.
С точки зрения многих знакомых новый разворот моей жизни показался им странным, если не безумным. «Потеря темпа, Володя! Потеря темпа, – говорил один преуспевающий. – Ты перестал бывать в Союзе писателей, в «Национале», не появляешься в издательствах. А что с твоим кино?»
Что бы они потом, после перестройки, не писали, как бы не честили Советскую власть, именно при Советской власти тогда, к середине семидесятых годов, им комфортно жилось – заимели квартиры, дачи,
