появился мой отец. Оказалось, занимал у кого?то деньги, проигрался сначала на бегах, потом пробовал поправить свои дела в какой?то картёжной компании. В результате — огромный долг и угроза того, что его убьют если не вернёт деньги к сроку.
Помню, как стеснялась бабушка этой рассказываемой дедом позорной истории, как я несколько раз старался его прервать. А писатель слушал, словно запоминал каждую подробность.
Чтобы спасти сына, дедушка попытался срочно продать коллекцию. Приобрести её целиком никто из знакомых марочников не мог, так дорого она стоила. Кто?то объяснил дедушке, что такую коллекцию можно продать за границу через организацию «Международная книга».
Там марки оценили по каталогам, и он узнал, что их продать можно. Он получит 10% от всей суммы. Остальные 90% пойдут государству. Дедушка до того возмутился, что в течение нескольких ночей спустил все марки в унитаз. Потом заболел.
«А чем кончилось с вашим сыном?» — спросил писатель.
«Прижился у какой?то богатой бабы, продолжает играть, пьянствует», — ответил дед. А бабушка заплакала.
Мне было жаль моего отца. Не всё так просто. И с ним, и с моей мамой. Именно в эту минуту мелькнула мысль рассказать, как на самом деле я оказался сиротой при живых родителях, как была изуродована моя жизнь.
За то время, что мы сидели за столом, солнце ушло из кухонного окна, где на подоконнике нежились орхидеи, и я, как обычно в эти апрельские дни, поднялся, чтобы перенести их вслед за солнцем в мою комнатку, выходящую на юг.
«Идея фикс!» — не преминул пробормотать дедушка. Впрочем, когда я уезжал на гастроли, которые порой длились две–три недели, именно он заботливо поливал орхидеи.
Гость поблагодарил за угощение и поднялся из?за стола вслед за мной.
3
Сидя на диване под фотографиями Высоцкого и Енгибарова, он смотрел, как я расставляю на солнечном подоконнике пластиковые горшочки с перенесёнными орхидеями. И мы снова подивились тому редкому совпадению, что оба увлеклись выращиванием этих тропических растений.
«Есть что?то трогательное в том, как вы бегаете с ними за солнцем, — сказал писатель. — Думаю, вам нужен ребёнок».
У меня ком стал в горле.
До времени я перевёл на другое. Начал говорить о том, что, благодаря лаборатории, кажется, изменилась вся моя жизнь. Что теперь стоит только приглядеться, настроиться, вижу ауру орхидеи. Что однажды украдкой разглядывал его ауру. Что во время медитации часто переношусь в иные пространства, времена. И не могу определить, куда попал. Вообще, наряду с нарастающим чувством непохожести на других людей, избранности возникает ощущение какой?то опасности… То ли оттого, что нами интересуется КГБ, то ли от чего?то ещё.
— Костя! С недавних пор я заметил, что вы смотрите на меня как на оракула. Разглядывали мою ауру. Разглядели? Что из того? Наверняка ваш Май видит всё по–собачьи, в ином свете. Не в этом направлении лежит путь. Меня привело в лабораторию с детства присущее ощущение тайны, частью которой сами являемся. И вы, и ваши бабушка с дедушкой.
— А где этот путь? Единственное, что разрешено — устроиться на работу, читать по утрам газету «Правда», стоять в очереди за сосисками. Или вы имеете в виду хождение в церковь, исповедь у попа, который потом донесёт в тот же КГБ? Вон Высоцкий и Енгибаров умерли молодыми.
— Понятно, для вас лаборатория — единственная отдушина.
— Ещё у меня есть цирк. Послезавтра еду на гастроли. Там, по крайней мере, воля… Жонглирую, как могу, радую зрителей.
Жалко это прозвучало, признаться.
В это время вошла бабушка, внесла миску с едой для Мая, поставила на его коврик у шкафа.
— Извините, помешала, — промолвила она.
— Нет–нет, — писатель поднялся, — должен идти.
Глупо получилось. До слёз. Хотел послушать человека, а как назло вышло так, что чуть не всё время говорил сам.
Через день я уехал на гастроли. Вернулся в начале мая. Занятия в лаборатории прервались на лето. А осенью, когда я снова стал туда ходить, писатель там уже не появлялся.
Дедушка и бабушка ещё долго спрашивали меня о нём.
4
Подозреваю: всем, абсолютно всем людям, даже если они окружены близкими родственниками и друзьями, не с кем разделить сокровенные мысли. Порой просто посоветоваться. Открыть душу.
Впервые я подумал об этом, когда школьником прочёл стихотворения Лермонтова. Он, одинокий парень, у которого кроме бабушки, никого не было, нашел для себя выход в поэзии. И тем более остался одинок, рано погиб, подставил себя под пулю.
Интересно, знал ли Лермонтов о том, что в него была влюблена жена Николая I?
Кто?то скажет, что открыть свою душу возможно лишь Богу. Но вот стихотворение двадцатишестилетнего Лермонтова.
Нет уж! Что бы ни случалось, я никогда, ни секунды не желал смерти. А Бог исполнил просьбу Лермонтова. Он погиб через год, двадцати семи лет.
Жизнь, при всех ее бедствиях — чудесное приключение. Теперь, когда я пытаюсь рассказать о том, что со мной стряслось, я действительно не могу вспомнить ни секунды, когда бы у меня возникло желание умереть. Уверение буддистов в том, что жизнь на земле — цепь сплошных страданий, что настоящее блаженство, нирвана, ожидает нас лишь за гробом, на том свете, отвратительная клевета на мир.
Иногда наездник Вася Бугров доверял мне прокатиться на нашей цирковой лошади Звёздочке. У неё белая отметина посередине лба. Так как мы гастролировали в провинциальных городках, то недалеко было до поля, до леса. Мы мчались по просекам, по лесной траве так, что мои длинные волосы развевались за плечами. И все беды оставались позади.
Существо лошадь, существо трава, существа деревья. Я всегда подозревал, что все они мыслят, чувствуют. Занятия в лаборатории только утвердили меня в этом. С тех пор я искал у них утешения. И находил. Вот почему не было мне лучшего друга, чем Май. Или мои орхидеи. (Мая в 1991 году сбил пьяный
