участка, требуют, чтобы я явился туда голосовать.
Взял паспорт, поехал на другой конец Москвы в ту самую школу, которую недавно окончил. Избирательный участок был там. Впервые предстояло мне выбирать в Верховный совет СССР.
Длинный ряд столов с торчащими буквами алфавита тянулся по школьному коридору. В конце его за занавеской я должен был сделать свой тайный выбор.
С дурацким волнением получил бюллетень для голосования. И увидел, что в нём напечатана только одна фамилия!
«В чем же выбор?» — мелькнуло в голове. Пораженный этой простой мыслью, я как дурак спросил у людей, тоже пришедших голосовать:
— В чем же выбор? Между кем и кем выбирать?
Все они до одного отшатнулись от меня. Член избирательной комиссии прикрикнул:
— Молодой человек, кончайте рассуждать! Идите и голосуйте.
— Но если это выборы, между кем и кем выбирать? — Я понял, что выгляжу полным идиотом и в отчаянии порвал свой бюллетень на глазах у всех.
По выходе из школы меня нагнали два человека, потребовали паспорт, потом затолкали в милицейский «газик», отвезли в милицию. Учинили допрос. Выписали данные из паспорта. И отпустили уже ближе к ночи, пригрозив, что посадят за тунеядство.
Позже я понял, что с этого момента путь в университет или в какой?либо вуз мне заказан. И на работу, кроме как сторожем, истопником или дворником, не устроишься.
Так я попал в категорию тунеядцев.
В результате меня, конечно, загребли в армию.
Монголия, бронетанковая часть. Летом раскалённая от жары броня, зимой морозы под сорок градусов. Резко континентальный климат, как учили в школе.
Единственно в чем повезло — с сослуживцами. Одним из солдат моего взвода был Вася Бугров. Из семьи потомственных циркачей–дрессировщиков. Он?то после демобилизации и пристроил меня жонглёром в свою труппу.
Зарабатывал я ничтожные деньги. Зато получил возможность странствовать с цирком по России. И отныне обладал трудовой книжкой, доказывающей, что я не тунеядец.
6
Я часто упоминаю о заглядывающихся на меня женщинах.
Ещё учась в восьмом классе, стал замечать: меня как?то особенно выделяет наша очкастая директриса. То погладит по всегда длинным вьющимся волосам, то зазовёт к себе в кабинет, усадит на диван и сама усядется рядом, вплотную. Несёт всякую чушь о том, что я должен хорошо учиться. Тяжело дышит. Приглашает к себе домой.
И мне становилось страшно.
К тому времени некоторые соученики уже познали то, что называется «секс». Я был нисколько не лучше и не хуже других. Меня тоже мучительно тянуло к девушкам. Но вот проклятье! Я не мог, не хотел, не полюбив, заниматься с кем бы то ни было этим делом.
Позже, уже после армии, сыграл свою роль один, может быть, и смехотворный на чей?то взгляд случай. Как?то нестерпимо жарким июльским днём я встретил на улице Отара Беридзе, облизывающего эскимо. Он потряс меня сообщением о том, что сдал вступительные экзамены и принят в самый престижный вуз страны — МГИМО, Московский институт международных отношений.
Его отец работал, кажется, во Внешторгбанке.
И ещё потный увалень поведал о том, что победил в себе робость по отношению к «чудным созданиям», хвастался участием в каких?то оргиях и утверждал, что отныне способен соблазнить любую женщину.
«Они любят не нас, а наши деньги», — заявил он с отвратительным самодовольством.
Не знаю, как это я поддался на уговоры составить ему компанию — на несколько дней поехать купаться в озере в Смоленской области. Там был пионерлагерь, которым руководил один из его многочисленных родственников.
На следующее утро поездом выехали в Смоленск. Оттуда рейсовым автобусом добрались до лагеря. Была середина знойного дня. Озеро окружал сосновый лес. В лесу стояли безмолвные корпуса, где спали дети. Был «мёртвый час».
Оказалось, начальник лагеря тоже спит.
Ожидая, пока он проснётся и нас разместит, мы уселись под соснами невдалеке от лагерной кухни. Там под навесом среди ящиков из?под продуктов стояли бидоны. И раскладушка, на которой под простынёй разметалась во сне какая?то пышнотелая тётка.
— Наверное, повариха, — сказал, поднимаясь, Отар. — Сейчас она станет моей!
Я содрогнулся. И пока он решительно направлялся к раскладушке, стал ждать скандала.
Отар подошел к разморенной духотой спящей, откинул простыню и полез на тётку, одновременно сдирая с себя джинсы.
— Ужас! — вскричала она. — Кошмар!
Но он уже делал своё обезьянье дело, а она всё бормотала:
— Ужас! Кошмар! Кошмар! Кошмар! Ужас!
Меня замутило. Я встал, пошел к озеру.
7
По–моему, мир загнивает. Или так было всегда?
Мы с отцом жили в одной из двух комнат у бабушки и дедушки. Возвращаясь из своих киноэкспедиций, он не упускал случая пойти на ипподром. Однажды втайне от бабушки с дедушкой взял с собой и меня.
Я сидел на трибуне среди тысячной галдящей толпы. Ничего не понимал в этих «рысистых испытаниях». Но было ясно, что любителей бегов интересуют не лошади, а выигрыш в тотализаторе. Отец с программкой в руках всё время бегал к кассам делать ставки. Оставлял меня одного.
Рядом тусовалась компания подростков с испитыми лицами. Братва потрошила явно украденный у кого?то бумажник. Поймав мой взгляд, старший из них не побоялся похвастаться:
— Прошлись по карманам какого?то иностранца. Ещё вот часы сняли. Купи!
— Денег нет, — отмахнулся я.
Это была сущая правда. Отец и в этот раз проигрался. Поехали домой. Еле набралось мелочи на метро.
Снова мутило. От всего, что меня окружало. От того, что мы с отцом несчастны.
8
Если смотреть правде в глаза, я фактически жил на иждивении у бабушки с дедушкой. На их пенсию. Отец, как нетрудно догадаться, свою зарплату проигрывал и пропивал.
Нужно, чтобы человеку светило хоть какое?то будущее. У меня его не было. Постоянно меняющийся график цирковых гастролей не давал возможности устроиться на постоянную работу хотя бы дворником. А цирк бросать я не хотел. Он давал ощущение свободы, пусть иллюзорное. Вся труппа относилась ко мне хорошо. Я уже упоминал о том, что дрессировщица собачек Луиза (тайно влюблённая в меня) подарила
