подружилась. Стала участвовать в сборищах, возглавляемых Германом Аристарховичем.
Под влиянием кого?то из гостей увлеклась эзотерикой. Над кроватью рядом с гитарой висели амулеты, на тумбочке под торшером лежали перепечатанные на машинке трактаты мудрецов Индии и наших, доморощенных. Сочинения о снежном человеке, об НЛО.
Ко всей этой литературе её влекли чистая любознательность, любопытство, желание хоть чем?то заполнить душевную пустоту. Не читала никаких мантр, не делала никаких предлагаемых упражнений.
Это от Паолы Игоревны я впервые услышал о том, будто недалеко от ее дома существует исследовательская лаборатория, где готовят «экстрасенсов». Посещать её она робела. Вообще ко всему, что не касалось её переводческой деятельности, относилась на удивление поверхностно. Ко всему, кроме меня.
Я был для неё живой игрушкой. Любила сама расчёсывать мои кудри. Требовала, чтобы я модно одевался. Дарила дорогие заграничные вещи — вельветовые джинсы, фирменные рубашки, обувь. Заказывала всё это знакомым морякам, ходившим в «загранку». Тратила на меня уйму денег.
По сравнению со мной Паола Игоревна зарабатывала своими переводами художественной литературы очень хорошо. Да ещё преподавала испанский язык на курсах при Министерстве торгового флота.
Практически я жил на её иждивении. Самое постыдное — начал к этому привыкать.
Знаю–знаю, кто?нибудь подумает: «Он стал паразитом». То же самое сказал дедушка. Я всё реже у них ночевал, вообще появлялся.
А мама сама обо всём догадалась. И возненавидела свою бывшую подругу. «Паола увела у меня сына», — сказала она с горечью.
Герман Аристархович оставил её одну. Эмигрировал со своими картинами покорять Запад.
Я перевез Мая к Паоле. Они подружились. И теперь мы уже втроём гуляли воскресными утрами по Чистопрудному бульвару на загляденье прохожим.
Паола была на четырнадцать лет старше. Называла меня «бой–френд». И единственное, что ей не нравилось, это мои периодические отлучки на гастроли.
К тому времени я уже не только жонглировал теннисными мячиками, но и развлекал зрителей клоунадой.
Вот так. Сначала жил на шее у бабушки и дедушки, потом у Паолы.
11
Когда грянула перестройка, мы с Паолой бегали чуть не на все демократические митинги. Каждое утро она посылала нас с Маем в киоск за свежими газетами.
К тому времени её увлечение «эзотерикой» кончилось. «Всё это были глупости от безвременья, — сказала она. — Общественный застой, бездуховность порождают демонов. Таких, как инопланетяне или снежный человек. Теперь у нас как в царской России после февральской революции или в Испании после Франко. Теперь у тебя открывается шанс поступить в вуз. Нужно готовиться. Кем всё?таки ты хочешь быть? Нельзя ведь всю жизнь подкидывать шарики…».
Скажу честно: я не знал, кем хочу быть. Пример отца, пример матери, пример Паолы отвращали от проторенных путей. Что касается учёбы, видимо, кончался мой студенческий возраст. Скучным казалось делать карьеру, таскаться всю жизнь на службу.
Меня устраивало ставшее привычным существование при Паоле.
С другой стороны, становилось всё более неловко выглядеть в её глазах, в глазах бабушки и дедушки бездельником. В то время как Паола ночами засиживалась за письменным столом над переводами для издательств, я от нечего делать почитывал в постели сочинения мудрецов. И однажды подумал: «Если хоть часть из того, о чем они пишут, правда, может быть, можно сделаться целителем. Приносить пользу. Зарабатывать большие деньги. Тем более, начинались времена «рыночных отношений».
Я отыскал лабораторию. Занятия были бесплатные. Как раз набирали новую группу.
Сначала я исправно ходил туда каждый четверг, слушал лекции нашего руководителя, добросовестно делал задаваемые на всю неделю упражнения и ни на йоту не верил, что у меня что?нибудь получится. Думал: «Или всё, о чем я прочел в книгах, о чем услышал в лаборатории, — бред, или я просто неспособен пробудить в себе загадочную целительную энергию, открыться для нового знания».
Я готов был прекратить еженедельное посещение лаборатории. Но Паола и дедушка с бабушкой были рады тому, что я хоть чем?то регулярно занят.
Мама вообще ни о чем не знала. Клуб её совсем захирел, и она пыталась превратить его в платную дискотеку с кафе- баром, куда звала и меня в качестве бармена за стойкой.
Между прочим, она показала мне конверт с фотографиями. На них был изображен торжествующий Герман Аристархович, отметившийся в Париже у Эйфелевой башни, в Лондоне — у колоны Нельсона, в Риме — у Колизея, в Афинах — у Парфенона.
Последняя фотография была снята в Нью–Йорке. В медвежьей шубе, с цилиндром на голове, с толстой сигарой во рту шествует по Бродвею.
Отец то появлялся у бабушки с дедушкой, то куда?то надолго исчезал. Теперь не в киноэкспедиции. Его уволили.
Тем временем Паоле перестали заказывать переводы. Издательства рушились одно за другим. Закрылись и курсы испанского языка при министерстве.
В один прекрасный день, вернее, вечер прибыла из Львова семья беженцев — младшая сестра Паолы с мужем–евреем и двумя маленькими девочками.
«Жиды, москали та коммунисты, геть с Украины!» — вот от чего они бежали. От этой истерики националистов. До резни, кажется, не дошло.
Мне с Маем пришлось тотчас убраться обратно к бабушке и дедушке.
Я прожил у Паолы больше двух лет, и вот опять оказался в своей комнате, у своего дивана, над которым висели выцветшие фотографии Енгибарова и Высоцкого.
Особенно бросилось в глаза, как одряхлели за это время мои старики. Бабушка ходила, придерживаясь рукой за стены. Дедушка ещё хорохорился — шкандыбал в магазин за продуктами, ругал Ельцина и правительство за ничтожную пенсию и называл то, что происходит в стране, «рыночной демократией».
«Пора нам подать заявление в загс, расписаться, — сказала Паола, когда я как?то приехал встретиться с ней у памятника Грибоедову на Чистопрудном бульваре, — Есть возможность эмигрировать в Испанию. Навсегда. Мне, по крайней мере, обеспечена работа синхронного переводчика».
«А как же мои бабушка и дедушка? Я не смогу их бросить».
…Через полгода я проводил Паолу Игоревну в аэропорт Шереметьево.
12
А тут и цирк мой перестал существовать. Мы перестали получать зарплату. Пала наша замечательная лошадь Звёздочка. Даже на сено для неё денег не стало. Наши артисты были никому не нужны. И они разбрелись кто куда.
Дрессировщица Луиза раздала своих собачек, собралась уезжать в Омск. Там у неё была мать– фотограф, какая–никакая комната в общежитии. А здесь она несколько лет снимала пустую дачу–развалюху под Фрязином.
И вот за неделю до отъезда вечером заводит меня в кафе возле площади трёх вокзалов. Вроде бы прощаться. Заказывает бутылку вина, закуску. И с ходу заводит разговор о том, какой я красивый, порядочный. О том, как она давно влюблена в меня. Знает, что у неё нет никаких надежд. Короче, мечтает иметь ребёнка. Только от меня. Готова даже отдать мне свои скромные сбережения.
