побрёл к дверям здания.
Поверь, жалко мне его стало.
«Зовите всех остальных. Поедем без неё!» — раздался чей?то крик из автобуса. Там накапливалась тяжёлая, нервная энергетика. Шел седьмой час утра.
По ступенькам спустилась Катя, подошла ко мне.
«Оля вчера была очень расстроенная. Как будто слушала, что ей говорили Миша и Лена… Но не знаю, что у неё на уме…»
И тут я решил уйти от этой тяжкой атмосферы. Катя увязалась за мной.
Мы вошли под сумрачную арку. Увидели проходной двор с клумбами, скамейками поддеревьями. На одной из скамеек, положив под голову сумочку, лежала Оля. Она спала.
«Осторожно, — прошептала Катя, — не испугайте. Вечером Георгий заставлял её есть таблетки, антидепрессанты.»
Я нагнулся над Ольгой, провёл ладонью по холодной щеке, по влажным волосам, шепнул: «Оленька, пора ехать…»
Она открыла глаза. Увидев меня, стала подниматься. Заплакала.
— Что случилось, Оленька?
— Миша сказал, что у меня никакая не психопатия, а что я одержима бесами. Георгий меня теперь, наверное, бросит. И никто замуж не возьмёт, никогда.
— Почему? Вы — красивая, молодая женщина.
— А Надя сказала, что я девушка б/у, бывшая в употреблении, девушка «секонд хэнд». — Губы её по–детски искривились. Она опять заплакала.
Я невольно улыбнулся. Катя с укором взглянула на Меня, подняла Ольгу, обняла её, повела к автобусу.
Георгий как раз выходил из здания. Он встретил возвращённую жену с неприкрытой ненавистью, проговорил сквозь зубы: «Истеричка, подвела всех…».
Когда они вошли в автобус, Катя шепнула: «Не сердитесь на него. Он в отчаянии. Поехали в это паломничество, надеясь на чудо исцеления…»
Еще минут двадцать пришлось ждать пока вернутся все посланные на поиски Оли.
И вот наконец?то едем. Удивительно, те, кто не спит, продолжают колдовать со своими калькуляторами. Нина Алексеевна, моя соседка через проход, дремлет, положив голову на плечо пузатенького нумеролога. Оказывается старый сатир с кем?то поменялся, пересел к ней. Уловив мой взгляд, подмигивает, как заговорщик.
Отправляясь в это путешествие, вот уж не думал, что окажусь в такой компании. Один Акын О'кеич чего стоит! Я был убеждён, что после нашего общения во Вроцлаве обязательно усядется рядом. Но нет, торчит на откидном кресле. Освоился. Плохо там, что ли? Впереди всех, видно на все три стороны. Обсуждает с Игорем дела шоу–бизнеса. Общность интересов.
Тебе не кажется странным, что вчера, проведя со мной так много времени, он ни словом не обмолвился о своём отце, которого только что летал хоронить? Вел себя так, будто не было недавнего горя.
Помню газету «Советская культура», где под письмом, топчущим Шостаковича, была фамилия этого человека. Помню, как печалились в семье, что Тимур становится «стилягой», отдаёт предпочтение джазу вместо серьёзной музыки.
В конце концов под нажимом отца Тимур кончил консерваторию. Композитор. Создает песенки. Часто мелькает по телевизору. Ездит по разным фестивалям, странам. Вот продуло его у Ниагарского водопада.
…Ты ведь знаешь и я знаю — таких людей, как отец Акын О'кеича всю жизнь терзал страх. Страх потерять своё благополучие. Но ещё больший страх — перед собственной совестью. Хорошо помню, как однажды этот прославленный создатель чужой культуры, национальной по форме, социалистической по содержанию, поставил на проигрыватель пластинку Баха, сказал: «Слушайте, засранцы, что такое настоящая музыка». Заставил дослушать до конца. Да будет земля ему пухом…
За окном в солнечном свете мелькнула стрелка–указатель с надписью «Dresden». Приближаемся к польско–германской границе. Вот уже и Надя встаёт со своего места, возвышается над головами пассажиров.
— Господа! Перед Европой нужно вымыть автобус. Готовьтесь — скоро стоянка. На все про все у вас будет тридцать минут. Георгий, следите за своей Олей! Света, ты все поняла?
— Ольга оборачивается ко мне, шёпотом спрашивает:
— Знаете, какая у неё фамилия? Дрягина. До чего хамский голос.
Ольгино лицо выспавшееся, но в глазах — страдание. Со своего места
мне видно, как она достаёт косметичку, начинает краситься. Георгий безучастно жуёт. Уши его снова шевелятся.
Третий час дня. В автобусе жарко, душно. За его окнами сосновые леса, освещённые совсем летним солнцем. Трудно поверить, что в Москве холодная, насморочная осень.
Все внутри автобуса пришло в движение. Нумеролог стягивает с себя свитер, отец Василий стоя собирает порожние баночки и объедки в пустой пакет, мои задние соседки расчёсывают волосы. Даже Надя переодевается, меняет свой помидорный костюм на зелёное платье.
Неожиданно рядом со мной на свободное кресло плюхается Акын О'кеич.
— На стоянке должен быть ресторан или кафе. Давай как следует пообедаем. О'кей? Пива возьмём!
— Давай!
Автобус сворачивает к чистенькому асфальтовому островку у подножья холма. Впереди виднеется разноцветный оазис заправочной станции.
О'кеич вежливо пропускает всех стремящихся к выходу. Наконец прошёл Миша со своей неизменной гитарой, Лена, Катя, Тонечка и другие.
Поднимаемся и мы. У переднего кресла стоит Игорь, надевает свежую рубаху со стоячим воротником, перекидывает через него свою косичку.
— Игорь, решили пообедать по–человечески. Идешь с нами?
И вот мы втроём шагаем по лоснящемуся от гудрона шоссе в сторону заправки. Игорь и О'кеич, оказывается, давно знакомы. Собственно говоря, так и должно быть — один и тот же мир шоу–бизнеса. Они говорят о фестивале поп–музыки в Штатах, где О'кеич был членом конкурсного жюри, о новом видеоклипе Игоря, недавно показанном по телевидению.
А я вдруг вспоминаю, что у меня нет польских денег, злотых.
Ресторанчик при заправке работает по–летнему. Стулья и столики вынесены под полосатый тент. Здесь уже сидят лучезарно улыбающиеся отец Василий с Надей, нумеролог с Ниной Алексеевной, Миша с Леной и Катей.
Игорь и Акын О'кеич занимают угловой столик, а я останавливаю спешащего с подносом официанта и узнаю, что кормят только за злотые. Обменного пункта нет.
Возвращаюсь к столику, спрашиваю у Акын О'кеича:
— Можешь занять мне польских денег? В Германии поменяю доллары, отдам.
Тот неприятно поражён. Сквозь маску любезного, молодящегося интеллигента отчётливо проступает настороженная личина жлоба. И тут ещё вмешивается Игорь:
— При тройном перерасчёте кто?нибудь непременно теряет, — говорит он, глядя на меня так, будто я затеял обман.
Решительно разворачиваюсь, иду обратно к автобусу. Сам виноват! Забылся. Знал ведь, с кем имею дело… В школе на переменке он трескал домашние пирожки, бутерброды с икрой, никогда никого не угощал, приговаривал: «Мы чужого не хотим, но своё не отдадим!» Ну и балбес я был — приставал к такому куркулю со стихами Пастернака!
Лет двенадцать назад я показывал Москву своему знакомому из Нью–Йорка Джиму Робертсу. На Калининском проспекте встретился Тимур. Узнав о том, что со мной американец, прилип, приставал к Джиму с просьбами — позвонить кому?то в Нью–Йорке, передать пластинку в какую?то фирму, достать
