— Там. Впереди, — отрывисто отвечает она.
Очень старая, осанистая женщина с ниткой жемчуга на шее отрешённо стоит сбоку. То ли молится про себя, то ли вслушивается в доносящиеся из раскрытых дверей храма молитвы.
Службу по православному обряду ведёт отец Василий. С моего места иногда видно, как он степенно размахивает кадилом. Даже сюда, наружу, доносится неповторимый, умиротворяющий запах ладана. Слышно, как Миша, Лена и Катя поют на клиросе.
По передвижению людей впереди догадываюсь — идёт исповедь. И начинаю пробиваться внутрь.
Признаюсь тебе: в возможности исповеди и причастия есть, кроме того, что мы знаем разумом об этих таинствах, ещё и осуществление идущей из глубины сердца детской потребности прижаться, прильнуть к матери, к тому, кто обогреет, обережёт, защитит от всех бед мира. Это и есть для меня мать– Церковь.
Вот об этом?то, дождавшись своей очереди, я и говорю отцу Бернару.
В чёрном монашеском одеянии, он кажется сегодня менее болезненным, высоким и стройным. Его голубые, пронзительные глаза смотрят в самую душу.
— Может быть, такое понимание Церкви — индивидуализм? — спрашиваю я и добавляю. — Хочу чувствовать себя клеточкой тела Христова. Буду честен — перед вами — меня часто ужасают люди, называющие себя христианами. Даже некоторые священники. Многих, кто сейчас убивает друг друга в Москве, возможно, благословили их пастыри… Как мне не осуждать их? Именно потому, что я не прикидываюсь святошей, мне особенно больно ловить себя на том, что постоянно вступаю в противоречие с заповедью Христа — любить ближнего. Это мой грех, беда. Отец Бернар, не могу от неё избавиться. Барахтаюсь. Гибну. На днях молился в Нотр–Даме, испытал чувство богооставленности, сокрушающего душу одиночества. Единственное утешение — когда пишу книгу или просто остаюсь один, мысленно говорю с кем?то, кто всегда рядом. Поверьте, мне не кажется…
— Вы еврей? — неожиданно спрашивает отец Бернар. — Ведь вы еврей, ставший христианином? Ведь это так?
— Да. Хочу стать учеником Христа. Не получается.
— Получится. Почему вы боитесь взять свой крест? Любовь к другим, какой вы так жаждете — дар Божий. Не от вас рождается. Этот дар способен получить, кто взял крест. Что ваш крест — ваши спутники в автобусе, антисемитизм? Может быть, вы всё время отталкиваете крест, вместо того, чтобы принять? Вы сказали — «клеточка». Но она не может жить без организма. Ведь так? Все мы, христиане, один организм, тело Христа на земле. Его Церковь. А вы ещё и еврей, принявший Христа… В вас исполнение Божьего обетования. — Он протягивает руки, надавливает мне на плечи, и я опускаюсь на колени.
Что?то произносит по–латыни, затем бережно поднимает меня с каменного пола, целует в лоб.
Кланяюсь, отступаю. Мое место перед отцом Бернаром занимает Оля.
Снова оказываюсь на крыльце, освещённом жидким октябрьским солнышком.
Старая женщина с жемчугами на шее понимающе улыбается, говорит:
— Отец Бернар тонкий психолог, хорошо исповедует.
Не понимает она, что такое отец Бернар! Несчастная, не понимает.
…Во мне что?то сдвинулось, как, наверное, сдвигаются пласты земной коры после землетрясения. Такое состояние, будто назвали то, что я уже знал, но не осознавал.
Возвращается на крыльцо и Зинаида Николаевна, на этот раз со своей Светланой. Обе отчуждённые, словно поссорились. В коровьих глазах дочери стоят слезы.
Что?то заставляет меня погладить её по голове. Мать, сжав тонкие губы, сердито отворачивается. Богослужение идёт к концу. Снова ввинчиваюсь внутрь храма.
Причащает отец Василий. Ему ассистирует Игорь.
…Видишь: вот ведь как я устроен! Только что был преисполнен смирения, готовности взять свой крест. Казалось, все ясно, никогда никого не осужу… И — как нож в сердце — придётся принимать причастие не из
рук отца Бернара, да ещё при участии этого бизнесмена–клипмейкера с серьгой в ухе.
— Господи Боже, прости и помилуй меня, закоренелого грешника, — шепчу я, складывая руки на груди, и вслед за Олей, Георгием, Надей подхожу к чаше.
Отец Василий поднимает взгляд, смотрит на меня с явным сомнением, очень странно смотрит. Строго спрашивает:
— Исповедались? Вам отпустили грехи?
На моём лбу ещё горит поцелуй отца Бернара. Склоняю голову.
Отец Василий причащает меня. Игорь подносит к моим губам красную тряпочку, сильным движением проводит по ним. Целую чашу.
Сворачиваю налево к столику, где из рук просиявшей навстречу Кати принимаю стаканчик с «теплотой».
Начинается проповедь. Отец Василий воздаёт благодарность Богу, французскому государству, этому монастырю, его гостеприимным хозяевам, лично отцу Бернару.
Густо пересыпая свою речь цитатами из Евангелия, он говорит о том, что для Христа нет ни эллина, ни русского, ни француза, есть христиане, подающие, несмотря на различия в вере, пример братства всем язычникам.
— В эти тревожные для России часы и дни молимся о том, чтобы Бог ниспослал нашей родине, русскому народу, нашим властям прекращение братоубийства, мир и спокойствие, экономическое возрождение…
По окончании долгой проповеди я выхожу на крыльцо.
— Скорее в трапезную! — Подгоняет всех Игорь. — Автобус в Париж не пойдёт, ему там нельзя останавливаться. Все едут на электричке. Кто не хочет — остаются здесь. Могут посвятить своё время общению с монахами, молитвам. Вечером в двадцать один час собрание перед завтрашним отъездом в Москву.
Судя по тому, как все ринулись наискосок через парк к трапезной, понимаю — не останется ни одного человека. Как говорится, Париж стоит мессы… Что ж, я не лучше других. Зато теперь — вот ведь как устроилось! — нет этого соблазна. До вечера, до девяти часов у меня море времени. Смогу, наконец, свободно поговорить с отцом Бернаром…
Вот он поспешает в своей длинной сутане к подвалу, наверняка хочет лично проследить, чтобы паломники были как следует накормлены завтраком.
— Вы курите? — спрашивает старая дама, сойдя с крыльца и вынимая из кармана чёрной, расшитой весёлыми цветочками вязаной кофты серебряный портсигар. — Это очень хорошие египетские папиросы, угощайтесь.
Положим, это не папиросы, а сигареты в коричневой обёртке. Закуриваю. Благодарю.
— Если вы не боитесь пропустить свой завтрак, может быть, проводите меня на станцию? — Спрашивает она, тоже закуривая. — Ведь вы совсем недавно из Москвы?
— Меньше двух недель.
— А я из Москвы уже семьдесят семь лет… Меня зовут Ольга Владимировна. Я — княгиня (она называет фамилию, известнейшую в истории России). Знаете ли, смертельно надоела среда эмигрантов. А те ваши новые русские, кто сейчас попадает в Париж, я бы сказала — шакалы. Не львы, даже не волки. Шакалы. С ними невозможно, неинтересно говорить. Мне показалось, у вас умное лицо и вы искренне верующий человек. Как это может быть? Я вам позавидовала.
Мы идём по опавшим листьям, по мокрым плитам дорожки к выходу из монастырских ворот. Княгиня показывает направо, на семейство старинных, раскидистых вязов в углу парка.
— Тут, под этими деревьями, будет место моей могилы. Не хочу и после смерти быть среди эмигрантов на русском кладбище в Париже.
— Ольга Владимировна, мне показалось, вы не боитесь смерти?
— Нет, — со светлой улыбкой отвечает она. — Я боюсь жизни. Я устала от своей пустой жизни. Часто приезжаю сюда, к отцу Бернару, сама не знаю зачем.
— На исповедь? Но сегодня вы по–моему не исповедовались?
