консилиум. Для меня счастливый шанс, что вы сейчас тут.
— Отец Бернар, дорогой, простите за тупость! Понял. Вы прочли мои книги и хотите, чтоб я вылечил вас? Готов попробовать, готов сделать всё, что угодно. Если смогу…
— Не торопитесь, — он с усмешкой покачивает головой. — По слабости человеческой однажды я подумал об этом. Подумал — а вдруг? Теперь
поздно. Не нужно. Удивлен, почему Господь раньше не призвал меня.
— Зачем же тогда ложиться на операцию, да ещё такую тяжёлую? У вас ведь разрушена печень, метастазы?
— Это так. Правда. Но я нахожусь в подчинении у своего духовника. Он сказал, если консилиум будет настаивать на операции, надо соглашаться.
— Что ж, может быть, консилиум прав. Как вы говорите — «а вдруг»?
— Не будем больше про это. Не затем я у вас. Сейчас дам пепельницу.
Он поднимается, идёт к стенному шкафу. Извлекает из него кофейное блюдечко, подаёт, и я вдруг понимаю, что живу в его комнате, что отец Бернар предоставил мне свою келью.
Он снова усаживается передо мной, взглядывает отчуждённо, испытующе.
— Утром в церкви, на мой вопрос вы подтвердили, что вы — еврей. Ведь так?
— Чистокровный. Стопроцентный. Какое это имеет значение, отец Бернар? В чём дело?
— В том, что я — офицер СС германского вермахта. Мое прежнее имя — Отто фон Штауфеберг. У вас в России, а также в Белоруссии я убивал евреев и пленных партизан.
— Сами? Вот этими руками?
— Отдавал приказы солдатам. Это больше, чем сам. На моих чистых руках всегда были перчатки. Когда мы вторглись в СССР, мне было двадцать пять лет. Сколько было вам?
— Неважно! Я был маленьким мальчиком. Если б попался к вам в руки тогда, вы бы убили меня, мою маму. Повезло.
Он спокойно сидит, прикрыв глаза морщинистыми веками. Отвратительный; как иссохшее чучело ящерицы.
…Что мне делать? Ты слышишь меня? Кровь кипит в жилах. Скажи, что делать? Не могу же я выгнать его из его же кельи! Замаскировался, пристроился к церкви, доживает тут, во Франции. Решил напоследок, перед тем, как сдохнуть, получить от меня, еврея из России, прощение. Чтобы умереть с комфортом.
— Умереть имеет смысл со смыслом, — вдруг произносит он
Я в смятении. Он слышит мои мысли. Снова смотрит на меня. В упор.
— В одна тысяча девятьсот тридцать девятом году в числе немногих отобранных молодых людей я закончил секретное учебное заведение в Берлине, где преподавали тибетские ламы. Вы слышали о таком?
— Да. В нём учился эмигрант Сергей Вронский. Позже он захватил самолёт, перелетел через линию фронта в Россию.
— Он русский, я — немец. Я не перелетел. Три года был на Восточном фронте, оттого знаю язык, вёл допросы без переводчика. — Он вытаскивает из кармана пиджака флакончик, вынимает оттуда таблетку, отправляет её в рот.
— Дать запить?
— Не надо. Благодарю. В одна тысяча девятьсот сорок втором году, зимой, когда Днепр замёрз, я один раз шёл с группой важных генералов по льду мимо штабелей одеревенелых трупов. Что?то произошло. Первый раз почувствовал — мои чистые руки до самых плеч в крови. Да, эти руки, какими я сам никого не убил. В ваших книгах написано — вы лечите людей. Я тоже лечил. И вылечивал. Этими руками. Да, да. Все не просто, не как нам кажется… Хотите курить ещё? Курите.
Щелкаю зажигалкой. Хожу с дымящейся сигаретой от окна к двери, от двери к окну.
А он продолжает:
— Капитуляция застала меня в Мюнхене. По тайной цепочке я был переправлен верными людьми в Южную Америку, в Аргентину. Так я был спасён от международного трибунала. Тогда меня бы повесили. В Аргентине жил под чужим именем, работал на скотобойне Буэнос Айреса. Я был ещё молодой, сильный. Посещал публичные дома. Два года я жил так, и мне было плохо. Через два года нанялся матросом на торговое судно и поплыл из Монтевидео в Макао. Оттуда ещё два года пробирался в Тибет, в Лхасу. Хотел найти своих учителей. Мой кризис был страшен. Вчера в трапезной вечером вы посмотрели на меня, и ваши глаза мне что?то напомнили…
В Лхасе ламы надолго заперли меня под землёй, в келье. Для очистительной медитации. Но я видел только такие глаза… Там я не нашёл спасения… Из Тибета вернулся в Европу, пришёл в полицейское управление Берлина. Я был осуждён на двадцать лет. И все двадцать лет молил Бога о прощении. Там, в тюрьме, со мной были удивительные вещи, не галлюцинации, о чём нельзя говорить. В семьдесят пятом году я вышел из тюрьмы. В тюрьме я все годы работал, был портной. На те деньги, что собрал, купил билет в Израиль, в Иерусалим. Там принёс покаяние в храме Гроба Господня. Там, после долгого времени новициата, стал монахом Общества Иисуса, оттуда был направлен во Францию. Такова моя история. Ужасная история, на самом деле. Ибо я помню тех, в кого по моему приказу стреляли. Помню глаза еврейского мальчика, совсем такие, как у вас… Мать крикнула: «Давид!», когда её расстреливали первой, а он ещё стоял на краю оврага. Его звали Давид.
Отец Бернар сидит под распятием совсем сникший, пугающе жёлтый.
— Может быть, выйдем на свежий воздух? Я тут накурил, — подхожу, помогаю ему подняться.
— Благодарю. Пожалуй, надо идти полежать у себя.
Придерживю его за локоть, веду из комнаты в коридор. На лестнице
он хватается за правый бок, с трудом переводит дыхание и одновременно силится улыбнуться. Никогда не видел такой улыбки.
— Отец Бернар! Простите за исходившую от меня ненависть. Вас Бог простил. А я, я плохой христианин. — Обнимаю его за спину, свожу вниз. — Ваша история — история с прекрасным концом. Вы нашли в себе силы прийти, рассказать её в поучение мне. Понял, если позволите, я когда?нибудь напишу о вас.
Кивает. И когда мы по сырой дорожке подходим к крайней двери дома, оборачивается.
— Умереть имеет смысл со смыслом. Мы должны говорить ещё. Имею сказать вам что?то важное.
— Может быть, посидеть с вами?
— Благодарю. Лучше позовите Марту. Хотя сейчас обед. Пусть придёт отец Андре. Вы тоже обедайте. Часа через два приходите сюда ко мне.
Он медленно скрывается за дверью.
И все вокруг становится тягучим, медленным, как бывает, когда впереди что?то важное, может быть, определяющее жизнь, а время ползёт.
Пятый час. Хожу взад–вперёд по тропинкам. Трясогузка пьёт из лужи. Лист упал на плечо. Как скромное напоминание о девочке Жене… Вон и монахи медленно выходят из церкви, медленно спускаются по крыльцу.
— Отец Андре! — зову я, спохватившись. — Отец Андре!
Он подбегает ко мне.
— Отец Бернар просил вас зайти.
— Теперь вы знаете? Шансов мало. Он долго скрывал. Метастазы.
Монахи стоят в отдалении, ждут. Когда он уходит к больному, приглашают меня пойти с ними в трапезную.
Со стороны Парижа снова натягивает дождь. Хмуреет. И я бреду вслед за монахами.
По моей просьбе Марта приносит мне только большую чашку кофе и сыр на фаянсовой досочке. Монахи обедают. В тишине слышно лишь звяканье столовых приборов.
…Суток нет, как я в монастыре. А кажется — вечность. Вечную и действительно прекрасную историю узнал я сейчас. Павел, будучи Савлом, зверски изничтожал первых христиан. Христос совершил чудо, и Савл стал апостолом Павлом. И в те времена мог найтись такой же сукин сын, как я, не умеющий прощать. С другой стороны, если б мать этого мальчика Давида не погибла, могла бы она простить? Легко рассуждать о
