Это ещё не самое удивительное.
Я дорожу возможностью и одновременно побаиваюсь, как мальчишка, показывать ей то, что мною вчерне написано. Марина обладает непостижимым даром мгновенно и совершенно точно улавливать мельчайший промах моей мысли, слова.
Мало того. Если я поставлен в тупик её неожиданными и справедливыми замечаниями, она без особых раздумий, слёту предлагает свой вариант поправок. Всегда замечательный.
Откуда эти высшие редакторские способности? Ведь ей не довелось получить ни филологического, вообще никакого образования.
Я уж не говорю о том, что ты и без меня знаешь — о её непостижимой доброте. Ласку никогда не заходящего солнца Марины ощущаем не только мы.
Все.
МАРЛЕН ДИТРИХ.
Узнав, что я составляю «Словарь для Ники», мой друг Родион сообщил, будто такого рода произведение уже существует. И написано оно довольно давно Марлен Дитрих — знаменитой немецкой певицей и киноактрисой.
Я несколько заволновался, потому что не позволяю себе ходить по чужому следу.
Вскоре книга об этой диве с фотографиями, подробным жизнеописанием лежала передо мной на столе. Я, конечно, начал читать с конца, где напечатана её «Азбука моей жизни».
Оказалось, на закате своей бурной деятельности Марлен Дитрих заделалась добродетельной бабушкой. По алфавиту стала перечислять рецепты блюд, которыми потчевала внуков. А также записывала глубокомысленные изречения, вроде: «Сандвич. Незаменим для того, кто привык есть на ходу».
И я было успокоился. Пока не узнал из биографии, что одно время за Марлен Дитрих ухлёстывал Гитлер. Безнадежно, по её словам. Но когда началась Вторая мировая война, эмигрировавшая в Америку дива решила вернуться в Германию, чтобы снова встретиться с извергом и ценою любовных ласк отвратить его от дальнейших кровавых замыслов.
При всём том, что я содрогнулся, прочитав об этой затее, все?таки подумал: «Вдруг бы получилось…»
МАСКА.
Полюбить Венецию легко. Кто только не любил Венецию с её несколько мишурной красотой!
Свежим летним утром мы с Мариной, приплыв на катере из Лидо ди Гзоло, прокатились туда–сюда по Гранд–каналу, покормили голубей на площади возле невыразимо красивого собора святого Марка, сфотографировали друг друга. И потянулись было встать в хвост длиннейшей очереди туристов, стремившихся осмотреть собор изнутри, как ощутили, что теряем себя; что подчиняемся зловещему гипнозу толпы, как бы заставляющей нас исполнить весь положенный ритуал.
Мы ушли.
Я натратил денег, угощая себя и Марину в расположенном под открытым небом полупустом кафе на площади у дворца дожей, где большой оркестр как по заказу играл мои любимые мелодии.
Казалось, гипноз ослабевал. Освободив себя от обязаловки бегать по приснопамятными местам, мы провели в этом кафе много времени, пока не наступил срок идти на железнодорожный вокзал, сесть в поезд Венеция — Флоренция.
Слаб человек. Вздумали, как все, напоследок купить какой- нибудь сувенир. В бесчисленных магазинах и киосках было полно яркой чепухи. В том числе знаменитых карнавальных масок. Ни одна из них нам не понравилась. Все?таки выбрали вроде бы красивую чёрную с позолотой полумаску. Сунули в дорожную сумку.
И лишь дома в Москве примерили. Зеркало по очереди отразило наши ставшими зловещими лица. Не лица, а личины.
МАСТЕР.
Огромный заскорузлый старик, он был краснодеревщиком высшей квалификации. Работал в мастерских Большого театра.
Свободное время этот бывший солдат морской пехоты, раненный во время войны под Севастополем, почему?то посвящал чтению учёных трудов о российской истории. Не ленился топать за ними в библиотеки
Поговорить ему было не с кем. Поэтому он иногда заходил ко мне. Спрашивал: «Володя, есть что починить?»
Починить всегда что?нибудь находилось. Мастер на все руки, он своими толстыми, казалось, негнущимися пальцами медлительно управлялся хоть с отвёрткой, хоть с молотком.
Поработав с удовольствием, опрокидывал стопарик водки, закусывал бутербродом и сообщал что?нибудь историческое: — Екатерина Великая была развратное вещество.
Когда я его видел или думал о нём, натыкался на некую тайну, загадку. Всё время казалось, что этот одинокий человек, мастер как рыба на суше находится вне своей среды. То ли крестьянской, то ли прибыл со страниц сочинений Толстого.
Однажды я спросил: читал ли он «Войну и мир»? Что думает о Платоне Каратаеве?
— Толстой был Лев! Хотел бы с ним поговорить. Да он тебе такие слова Петра Первого скажет!…
МАЯКОВСКИЙ.
Масштаб его личности, его творчества таков, что соизмерим не с одним лишь XX веком.
Маяковский, несомненно, был человек будущего. Которое, может быть, никогда не наступит.
Как странно, что я знал его маму Александру Алексеевну, даже, смею сказать, успел подружиться с ней.
Если что?то хорошее есть в моих стихах или прозе, этим я обязан прежде всего ему.
МЕЛОДИЯ.
Она возникает всегда неожиданно.
Не обладая музыкальным слухом, не зная нотной грамоты, я не способен её воспроизвести.
То кажется, что она звучит из далёкого детства, то откуда?то из будущего…
Быть может, вся эта книга — попытка хотя бы косвенным образом предать её тебе.
МЕНЬ.
