Ребячливость. Надо держаться за структуры, несомненности. Интерпретация знаков. Твоим собственным была альфа, ты бесценна (о да), ты редкость, ты видишь. Со всеми своими бесценными недостатками, ты видишь. Ты совершила страшное преступление, и это доказывает, что ты видишь, поскольку никто другой не признает его существования. Ты перепилила сук, на котором сидела. Ты нагадила в своем гнезде, ты попрала пословицы. Ergo[27], необходимо доказать, что ты видишь. Видела.
Глагольные времена.
Загрязнения, энергия, население. Все Петры и все Павлы. Не улетай. Умирающие культуры, умирающие земли.
Европа кончается.
Смерть литературы, да и давно пора.
И все равно ты лжешь, как в романе автора, которым больше не восхищаешься, в искусстве, которое устарело: так, будто это было сделано до того, как было сделано, зная, что это спланировано, опробовано. Как он однажды взял тебя на кладбище; и написал: «Взяв среди могил». Тебе не понравилось. Стихотворение, а не взятие.
Il faut philosopher pour vivre.[28] To есть нельзя любить.
Слезы жалости к себе, рука, спрятанная в скрытных волосах. Сдвиг эпитетов. Гори сухо и вырывай с корнем; изгоняй; аннулируй; аннигилируй. Я не вернусь. Не в прежности.
И Кэтрин лежит, слагающая и разложенная, пишущая и написанная, здесь и завтра, в глубокой траве другого потаенного места, которое нашла. Юный темноволосый труп с горьким ртом; руки по бокам, она деет, думая о действиях; в некомплектном белье, глаза темно зашторены.
Где все наоборот; где, раз вступив, ничто не покидает. Черная дыра. Черная дыра.
Ощущать такую статичность, полное отсутствие воли; неприкасаемая тень; и все же такая могущая и такая нацеленная.
По-прежнему ни малейшего ветерка, когда Питер после получаса общения с дикой природой, вновь погрузившийся в скуку, которая толкнула его искать этого общения, направился назад к остальным. Они и речка исчезли из виду, пока он спускался по каменной осыпи к стаду слонообразных валунов, которое на некоторое расстояние тянется вверх к обрывам. Осознаешь, насколько они огромны, только оказавшись среди них. Кое-где пространства между ними заполняли кусты. Приходилось отступать, искать более свободный проход. Что-то вроде естественного лабиринта, хотя обрывы вверху помогали не утрачивать общее ощущение нужного направления. Он обманулся в расстоянии: козья тропка, видимо, увела его дальше от речки, чем ему казалось. И тут он едва не наступил на змею.
Она скрылась чуть ли не прежде, чем он ее заметил. Но что-то вроде узора по спине? Он почти не сомневался. Наверное, это была гадюка. И уж точно она будет гадюкой, когда он доберется до них и расскажет. Он сумел отломить боковую ветку стланика и дальше пошел осторожнее, шаря зеленой метелкой перед собой, будто миноискателем. Затем его пятиминутное испытание внезапно завершилось. Он вышел на тропку, которая вела вниз к реке; еле заметную, вьющуюся, но целенаправленную. В двухстах — трехстах ярдах ниже он увидел верхушку бука Аннабель. Тропка выровнялась, запетляла среди массивных валунов, слабо поблескивающих на солнце вкраплениями слюды. Затем через затененное пространство между двумя мегалитами ниже по склону примерно в сорока футах впереди он увидел Кэтрин.
Она лежала на спине возле еще одного внушительного валуна. Ее тело почти прятала высокая трава начала лета; прятала так надежно, что он мог бы ее и не заметить. Собственно, в глаза ему бросились красные сандалии на камне у нее над головой.
— Кэт?
Ее голова поворачивается и очень быстро приподнимается над травой, чтобы увидеть, как он стоит между двумя валунами и улыбается ей вниз. Обвиняюще, на вытянутой шее, словно вспугнутая птица. Он поднимает умиротворяющую ладонь.
— Извините. Подумал, что надо вас предостеречь. Я только что видел гадюку. — Он кивает. — Прямо вон там.
Темные очки все еще пристально устремлены, затем она садится, опираясь на одну руку, быстро оглядывается по сторонам, потом смотрит на него с легким пожатием плеч. Тут их нет. Он видит, что она не в бикини, как утром, но в нижнем белье, причем из разных гарнитуров: белый бюстгальтер, темная лиловость ниже, не тот вид, в котором показываются. Темные очки говорят, что гадюки тут — его вина. Он извечный вторженец, вычитатель.
— Думается, сигареты у вас не найдется.
Она колеблется, потом неохотно тянет руку вбок и поднимает над травой пачку «Кента». Он отбрасывает ветку и спускается туда, где она лежит. Она все еще опирается на руку, ноги поджаты. Он видит сложенные ливайсы и розовую рубашку, которые она использовала как подушку. Она поднимает пачку, потом снова протягивает руку — за красной греческой сумкой — и подает зажигалку; вместе — белую коробочку и оранжевый пластмассовый цилиндрик. Не глядя на него.
— Спасибо. А вы?
Она качает головой. Он закуривает сигарету.
— Простите, если я был тогда нетактичен. Но я, честно, никакой благотворительности в виду не имел.
Она опять качает головой, глядя на его ступни. Не важно: пожалуйста, уйдите.
— Могу вообразить, как… — Но воображение, видимо, изменяет ему на полуфразе. Он возвращает зажигалку и сигареты. Она берет их молча, и он сдается: маленький беспомощный жест руками.
— Не хотел вас потревожить. Но гадюка…
Он уже отворачивается, когда она делает движение. Ее рука, почти с быстротой змеи. Пальцы схватывают его чуть выше голой щиколотки, кратчайшее касание, но достаточное, чтобы остановить его. Затем рука ныряет в кучку одежды и поднимает тюбик с кремом для загара. Протягивает его вверх к нему, потом наклоняет к своей спине. Эта перемена так внезапна, так неожиданна, так банальна, так неотъемлемо дружественна, несмотря на полное отсутствие выражения в ее лице, что он ухмыляется.
— Разумеется. Мое форте.
Она переворачивается на живот и опирается на локти. Он садится рядом с ней, ну-ну-ну, и отвинчивает крышечку тюбика; выползает язычок цвета кофе с молоком. Она стряхивает темные волосы на лицо, затем поднимает ладонь, убеждаясь, что ни одна прядь не касается плечей; и лежит, глядя вниз на стоику одежды, выжидая. Он оглядывает ее отвернутое лицо и улыбается про себя. Потом выдавливает червячок крема себе на левую ладонь.
— Сколько на квадратный фут?
Но ответом только легчайшее пожатие плечами. Он протягивает руку и начинает втирать крем в левое плечо, а потом вниз по лопатке. Легкие отпечатки травинок. Кожа теплая, впитывает крем. Он отнимает руку и подставляет ладонь под нового червячка. Будто ожидая этой краткой утраты соприкосновения, она вытягивается вперед, затем закидывает руки и расстегивает бюстгальтер. Он сидит, замерев, недовыдавив, будто пришел к неожиданной развилке; так в горячке спора внезапно замечаешь в своей предыдущей фразе скрытое опровержение собственной позиции. Он довыжимает крем. Молчание. Она опять приподнимается на локтях, подпирает подбородок ладонями, смотрит в сторону. Он говорит негромко:
— У вас очень гладкая кожа.
Но теперь он понимает, он знает: она не ответит. Он начинает втирать крем в ближнее к нему плечо, на этот раз побольше, потом ниже, туда, где бретельки бюстгальтера оставили на коже легкие следы. Она никак не реагирует на круговые движения его ладони, хотя он втирает крепче, медленнее, вниз по бокам, вниз по центру к крестцу. Когда он приостанавливается, чтобы выдавить еще крема, сладкий аромат чуть- чуть роз, пачули, она опять вытягивается вперед, ее лицо отвернуто на подложенных ладонях, локти растопырены. Он втирает вперед-назад над темно-лиловой полосой, разделяющей ее тело.
— Так хорошо?
Она ничего не говорит, ни малейшего знака. Жара, неподвижное расслабленное тело. Он колеблется, сглатывает, потом говорит даже еще тише:
