Пальчиками свободной руки она дотронулась до своего берета, как бы отдавая Милованову честь:
— Ищите ворюгу! Ищите!..
Тот ошарашенно захлопал глазками.
— Желаем успеха! — говорю.
15. Казачка-морячка
Мы с белой невестой, не сговариваясь, почему-то двинулись к притихшему приморскому парку.
— Нина! — не сдержался я. — За что вы меня так? Я же в свою квартиру…
Она, прислонив к губам два пальца, упорно рассматривала тонкие ремешки босоножек, словно никогда их не видала. Наконец по-ребячьи расхохоталась:
— Бывает!.. Вы уж не сердитесь, Иван Иваныч! Тут один случай виноват. Еду я в прошлый выходной в автобусе. На водопад. С удочкой. Люблю эту мужскую забаву: отец когда-то увлекался… — Помолчала. — И поймал мой крючок приличного гражданина с черной бабочкой. Только я тихонечко хотела его отцепить — смотрю, а этот приличный гражданин открыл мою сумочку. Исчезает на глазах мой полумесячный заработок с юбилейными рублями. «Нет, — думаю, — рано ты свою удочку закинул!» И схватила я его за эту самую бабочку: «Ворюга!» Рассыпались мои деньги под ногами. «Собирай, — говорю, — хлюст!» «Пожалуйста… — бормочет. — Сами же уронили… Только, пардон, отцепите!» Я и позабыла, что он у меня на крючке. Весь автобус как грохнет: «Глядите! Бычка с черной бабочкой поймала!» А он отпираться: «Клянусь, вам показалось… Рубли теперь круглые… сами катятся…» «А вот вы-то куда катитесь?» — спрашиваю. И сдала на остановке этого бычка с бабочкой…
Я очумело смотрел на Нину. Вот так-так! Вот так белая невеста!
— Извиняюсь, — говорю. — Одна на рыбалку? Не скучно? Ну, хотя бы папашу-старичка прихватили…
Как глянула она на меня своими синющими глазами и — ни звука. Только битые морские ракушки на аллее носком босоножки рыть стала.
— Нет у меня отца.
Не помню, как очутились мы с ней у той самой радужной скамейки, где еще недавно снились мне страшные сны. Нина села, а я стою. Приглашает присесть, а я стою:
— Благодарю. Видно, наша сидячая профессия виновата. Люблю размяться…
А у самого пострадавшая часть вся ноет и горит от ее ударов. Но злиться на Нину нет никакой возможности. Да что это со мной? Может, я так и не проснулся?
А тишина! Слышу: даже ехидная «бесстыдница» перестала листьями шелестеть. С моря предрассветной сыростью тянет. А мне совсем не зябко.
— Когда я была маленькой, — Нина улыбнулась, — привез папа домой занятного кавказского медвежонка. В шапке умещался. Такой подлиза! Любил мне пятки лизать. Язык, как наждак. Но я терпела. Вырос — стал сластеной и попрошайкой. Отбоя нет! Мама его боялась. Заперли мы его в сарае. А ночью, когда все спали, подрыл он землю, вылез из сарая. Окно в спальне раскрыто. Словом, Мишке повезло больше, чем сегодня вам…
Ох, эта Нинина усмешка!
Не знаю: не то слушать, не то просто на нее глядеть. А она вроде не мне — себе рассказывает:
— Влез Мишка на подоконник. Мама проснулась: на окне что-то косматое, страшное. Стала папу будить, а тот спит как убитый. Чудище уже на полу. Вскочила мама и замерла. А Мишка, переваливаясь, подошел к ее ногам и спокойненько стал пятки лизать. Мама — на стол: «Помогите!» Папа открыл глаза да как захохочет! От его хохота да маминого крика и я подхватилась: «Ах ты, Мишка, короткий умишко! Всех перепугал!..»
Мне почему-то показалось, что слова «короткий умишко» больше относилось не к неуклюжему медвежонку, а ко мне.
— И где вы, такая насмешница, родились? — спрашиваю.
Прищурилась:
— В Белой Невесте!..
— Интересно получается! А я с Белогорщины. Пожалуй, у нас лучше. Одних соловьев в краснотале — целый полк. Что твои автоматы! Щелк! Щелк! А у вас только цикады верещат…
— Отщелкали, Иван Иваныч, белоневестинские соловьи… — Глаза у Нины грустные, а губы усмехаются. — Зато у нас море!
— И у нас море было! — не сдавался я. — В древности. И остались от него меловые горы. Потому и Белогорщина. И сосны на мелу. И грибы у нас только белые…
— А Белая Невеста у нас! — насмешливо протянула Нина. — А песни какие! — И сыпанула вполголоса:
И тут я осекся. А потом нежданно-негаданно на меня смелость нахлынула:
— Нина, а почему вы одна? Где ж боевая взаимовыручка?.. Вижу: и губы, и глаза усмехаются.
— Как-нибудь и сама за себя постою! Атаку мою, гражданин форточник, вы уже испытали. Была и в обороне. Возвращаюсь вечером, а у нас в подъезде кто-то лампочку вывинтил. Видно, целоваться мешала. Поднимаюсь по ступенькам, а сверху тусклый свет. На площадке тень покачивается. Пригляделась — незнакомый красавчик. «Синьора! — говорит. — Пойдем на „Развод по-итальянски“. У меня два места! — Размахивает скомканными билетами, а от самого так ароматно несет! — Вот ключик! После кино — полная бутылочка и сладкая жизнь». «Погоди, дорогой, — отвечаю. — У меня своя бутылочка имеется». — Достаю из сетки наш тонизирующий напиток да как тресну по протянутым ручищам. А ему хоть бы что. «Не брыкайся, лошадка». «Ух, калека двадцатого века!» — И с лестницы спустила…
— С лестницы? — Мне почему-то стало зябко. — Да-а!.. Ну, этому-то киношнику туда и дорога. А все же боязно, Нина, с вами не только сидеть, но и стоять. Одно слово — казачка!
— А вы не бойтесь! — А сама непонятно улыбается. — Знаете, как папины бойцы до войны пели? «Нас не трогай — мы не тронем!» Ясно? И в монашки не собираюсь. Терпеть не могу кисло-сладких барышень. У них в глазах какая-то поволока. А меня отец звал Синицей-озорницей. Только моря его Синица не подожгла… — И почему-то замолкла. — Я и с мамой, гражданин форточник, воевала. Запрещала она мне, пионерке, в нашем саду загорать. «Ах, неприлично! Ах, что скажут соседи!» И написала я тогда на груди спелыми вишнями: «Протестую против домостроя!» А теперь ни мамы, ни отца… — Она поднялась. — Извините, разговорилась… Иной раз целый день молчишь за баранкой. — Усмехнулась. — Ну, если трусите со мной сидеть, тогда пройдемся. Что-то не сидится…
— Не сидится, — говорю.
