устроить его поудобнее. Накинула на больного одеяло, поставила в комнате небольшой стол и стулья. На полу даже лежал ковер, но голые стены, распятие и скамейка для моления по-прежнему придавали комнате вид монастырской кельи.
Старик лежал, откинувшись на подушки. Зрелище было не из приятных. Глаза запали, нос заострился; несчастный напоминал большую хищную птицу.
— Пришла мадемуазель Женевьева, сударь, — негромко доложила госпожа Лабис.
На его лице мелькнуло осмысленное выражение. Он шевельнул губами и с трудом произнес:
— Внучка…
— Да, дедушка. Я здесь.
Он кивнул ей и перевел взгляд на меня. Видел он только правым глазом. Левый глаз после удара уже не двигался.
— Иди сюда, — позвал старик. Женевьева пододвинула свой стул к постели, но больной смотрел на меня.
— Он имеет в виду вас, мисс, — прошептала Женевьева, и мы поменялись с ней местами. Старик, казалось, остался доволен.
— Франсуаза, — произнес он, и я поняла, что он принял меня за мать Женевьевы.
— Все хорошо, не волнуйтесь, — сказала я.
— Не… — Он говорил невнятно. — Осторожно. Следи…
— Да, да, — мягко отвечала я.
— Не надо было выходить замуж… за этого человека. Знай, это была… ошибка…
— Все в порядке. — Я пыталась его успокоить.
Вдруг лицо старика исказилось.
— Ты должна… Он должен…
— О, мисс, — взмолилась Женевьева, — мне этого не вынести. Он бредит, не узнает меня. Мне обязательно сидеть здесь?
Я покачала головой, и она выскочила из комнаты, оставив меня наедине с умирающим. Он заметил ее исчезновение и, как мне показалось, обрадовался.
— Франсуаза… Держись от него подальше… Не позволяй ему…
Слова давались ему с трудом, но он изо всех сил старался мне что-то сказать. Я же изо всех сил пыталась разобрать его невнятную речь. Он говорил о графе, и я чувствовала, что, может быть, в этой самой комнате узнаю тайну смерти Франсуазы. А больше всего на свете мне хотелось доказать, что ее муж не имел никакого отношения к ее гибели.
— Почему? — спросила я. — Почему надо держаться от него подальше?
— Грех… грех… — стонал он.
— Вам нельзя волноваться, — уговаривала я.
— Возвращайся домой… Уходи из замка… Там тебя ждут только беды… и смерть.
Разговор утомил его. Он закрыл глаза. Я испугалась, что он умрет, так ничего и не сказав, но вскоре он опять посмотрел на меня.
— Онорина, какая ты красивая!.. Наша дочь… Что с ней станет? Грех… грех…
Окончательно обессилев, он упал на подушки. Я подумала, что он умирает, и пошла к двери, чтобы позвать Мориса.
— Осталось совсем немного времени, — сказал тот.
Госпожа Лабис взглянула на меня и кивнула.
— Мадемуазель Женевьеве следует присутствовать.
— Я приведу ее, — пообещала я, ухватившись за возможность выйти из комнаты умирающего.
В коридоре стоял полумрак, повсюду чувствовалась смерть, я слышала ее дыхание. Но это было не все. Дом, в котором смех считался непростительным грехом, походил на темный подвал, куда не проникает ни лучика света. Как бедная Франсуаза могла быть счастлива в таком доме? Представляю, как она радовалась переезду в замок!
Я подошла к какой-то лестнице и посмотрела наверх.
— Женевьева, — тихо позвала я.
Нет ответа.
На лестничной площадке было окно, но плотные занавески, висевшие на нем, не пропускали света. Я отодвинула их и выглянула в заросший сад, потом тщетно попыталась открыть окно. Видимо, его не открывали много лет. Я надеялась увидеть Женевьеву и помахать ей, но в саду ее не оказалось.
Я снова позвала ее. По-прежнему, никакого ответа. Тогда я стала подниматься по лестнице.
Кругом — ни звука. У меня мелькнула мысль: уж не прячется ли Женевьева в какой-нибудь дальней комнате, не желая присутствовать при смерти деда? Это очень на нее похоже, убежать от того, что кажется невыносимым. В этом причина всех ее бед.
— Женевьева! Где ты? — позвала я и открыла какую-то дверь. Это была спальня — с такими же, как на лестнице, плотными занавесками на окнах. Я вышла оттуда и открыла дверь в следующую комнату. Было видно, что в этой части дома давно никто не жил.
Лестница вела еще выше. Я подумала, что на верхнем этаже, как обычно находится детская.
Внизу умирал старик, а я размышляла о детстве Франсуазы, о ее тетрадях, которые по одной выпрашивала у Нуну. Мне пришло в голову, что Женевьева, вероятно, много раз слушала истории о детских годах матери, проведенных в Карефуре. Если бы она захотела спрятаться, то где же, как не в детской?
Я была уверена, что найду ее наверху.
— Женевьева, — позвала я уже громче. — Ты наверху?
Никакого ответа, только слабый отзвук моего собственного голоса. Если Женевьева в детской, то ничем не выдает себя.
Я открыла дверь и заглянула в небольшую комнату, но с высоким потолком. Тюфяк на полу, стол, стул, скамья для молений в дальнем углу и распятие на стене. По обстановке комната ничем не отличалась от кельи старика, с одной лишь разницей — единственное окно высоко под потолком было зарешечено, и само помещение напоминало тюремную камеру. Инстинктивно я почувствовала, что моя догадка была недалека от истины.
Я уже хотела закрыть дверь и скорее уйти, но любопытство взяло верх. Я вошла в комнату. Что это за дом? Монастырь или тюрьма? Дедушка Женевьевы жалел, что не стал монахом, подтверждение тому — содержимое сундука: видимо, он очень дорожил монашеским платьем. О том же я прочитала в первой тетрадке Франсуазы. А плеть? Бичевал он себя… или истязал жену с дочерью?
Интересно, чья это комната? Человек, живший в ней, каждое утро, просыпаясь, видел решетку на окне, унылые стены, аскетичную обстановку.
Делалось ли это по его — или ее — собственному желанию? Или…
Я заметила, что на крашеной стене что-то нацарапано. Я присмотрелась и прочитала: «Узница Онорина».
Итак, я не ошиблась. Странная комната служила тюрьмой. Эту женщину держали здесь против ее воли — как тех людей, которых запирали в подземелье замка.
На лестнице послышались неторопливые шаги. Я замерла. Шаги принадлежали Женевьеве.
Человек остановился по ту сторону двери, я ясно слышала его дыхание. Рванувшись к двери, я распахнула ее.
На меня широко раскрытыми глазами смотрела женщина.
— Мадемуазель Лосон! — воскликнула она.
— Я искала Женевьеву, госпожа Лабис.
— Я услышала, что наверху кто-то ходит, и решила проверить… Вы нужны внизу. Кончина уже близка.
— А где Женевьева?
— Прячется где-нибудь в саду.
— Ее можно понять, — сказала я. — Дети не любят видеть смерть. Я думала найти ее в детской и поднялась сюда.
— Детская на нижнем этаже.
