— Пока ничего не ясно. Его Светлость ищет надежных парней, чтобы отослать на виноградники в Мермоз, а я, мне намекнули, как раз отношусь к их числу.
— Уехать из Гайара? Но каким образом?..
— Очень простым — переселившись в Мермоз.
— Это невозможно.
— Человек предполагает, а Бог и граф располагают. — Он вдруг разозлился. — Дэлис, неужели ты не видишь, что граф не считается с нами? Мы пешки в его игре. Предположим, здесь я мешаю… Меня тут же передвигают на другую клетку шахматной доски. В Гайаре я опасен… для Его Светлости.
— Опасен? Но чем?
— Жалкая пешка может угрожать королю шахом. Эндшпильная ситуация. Казалось бы, как мы можем нарушить покой великих мира сего? А вот потревожь их на минуту, и тебя быстро уберут. Понимаешь?
— Граф был очень добр к Габриелле. Устроил их с Жаком в Сен-Вальене.
— Как же, очень добр! — хмыкнул Жан-Пьер.
— Какие у него могут быть причины, чтобы пытаться от тебя избавиться?
— Разные. Например, то, что вы с Женевьевой ходите к нам в гости.
— По этой причине госпожа де ла Таль хотела меня уволить. Жаловалась графу.
— А он не захотел об этом и слышать?
— Да, ведь картины еще не отреставрированы.
— И ты думаешь, это все? Дэлис, будь осторожна. Он опасный человек.
— Что ты имеешь в виду?
— Женщин, как известно, притягивает опасность. Его жена, бедняжка, была очень несчастна. Она мешалась у него под ногами, и вот, ее не стало.
— Жан-Пьер, что ты пытаешься мне внушить?
— Что тебе нужно быть осторожной. Очень осторожной. — Он наклонился и поцеловал мне руку. — Это важно для меня.
10
Атмосфера в замке накалялась. Женевьева замкнулась, и я не знала, что у нее на уме. Клод злилась: ее унизил отказ графа исполнить ее каприз, и я чувствовала, что она затаила на меня обиду. В том, что граф встал на мою защиту, она усмотрела некое знамение. Впрочем, я тоже.
Филипп чувствовал себя неловко. Перепуганный, он тайком пробрался ко мне в галерею, и я подумала, что жену он боится не меньше, чем графа.
— Я слышал, у вас произошла размолвка… с моей женой. Мне жаль. Разумеется, я не желаю вашего отъезда, мадемуазель Лосон, но в этом доме… — Он развел руками.
— Я считаю, что должна довести работу до конца.
— И скоро это произойдет?
— Еще многое нужно сделать.
— Когда вы закончите работу, можете рассчитывать на мою помощь. Все, что в моих силах… А если решите уехать раньше, я, возможно, смогу найти вам другое место.
— Буду иметь в виду.
Филипп уныло поплелся к себе, и я подумала: «Он не создан для борьбы, у него нет характера. Может быть, поэтому он здесь».
Между ним и графом существовало довольно странное сходство. Оно заключалось в общих речевых интонациях и чертах внешности, но насколько один был ярок и уверен в себе, настолько другой был тих и незаметен. Филипп, видимо, всю жизнь зависел от богатых и влиятельных родственников. Возможно, именно это сделало его таким робким, заставило заискивать перед всеми. Сначала он симпатизировал мне, а теперь просил уехать, лишь бы избежать домашних неурядиц.
Может быть, он прав и мне следует уехать, как только отреставрирую начатую картину. Если я останусь, не будет ничего хорошего. Чувства, разбуженные во мне графом, станут глубже, а боль от неизбежного расставания — сильнее.
Я понимала необходимость отъезда, но в глубине души решила не уезжать и даже принялась за поиски стенных росписей, которые могли быть скрыты слоем побелки. В случае удачи я бы снова погрузилась в работу и забыла о страстях, кипевших вокруг. В то же время, у меня появился бы благовидный предлог для того, чтобы остаться в замке.
Особенно меня интересовала небольшая комната, смежная с оружейной галереей. Комната эта находилась с северной стороны замка, из окна открывался великолепный вид: пологие склоны виноградников и вьющаяся между ними парижская дорога.
Я помнила, как разволновался отец при виде стены, очень похожей на одну из стен этой комнаты. Он тогда сказал, что во многих английских особняках настенные росписи скрыты под слоем извести: когда фрески портились или просто переставали нравиться, их забеливали.
Снимать наслоения извести — тонкая работа. Я видела, как это делал отец, даже помогала ему: у меня были способности к занятиям такого рода. Вот и теперь унаследованное от отца чутье самым непостижимым образом привело меня к этой стене, и я была готова поклясться, что под побелкой что-то есть.
Я работала мастихином. Лезвие ножа еле касалось стены, и мне никак не удавалось пробиться сквозь верхний слой извести. Прибегнуть к более радикальному методу я не могла: одно неосторожное движение способно погубить ценное изображение.
Так прошло полтора часа. За это время ничто не подтвердило справедливости моего предположения. Я устала, продолжать работу не имело смысла.
На следующий день мне повезло. Я отслоила небольшой кусочек извести — всего в одну шестнадцатую дюйма, но зато окончательно уверилась в том, что на стене написана картина.
Поиски фресок оказались лучшим, что я могла сделать, чтобы отвлечься от растущей напряженности в отношениях между обитателями замка.
Я расчищала стену. Вдруг из коридора донесся голос Женевьевы.
— Мисс! — позвала она. — Где вы?
— Я здесь, — ответила я.
Девочка вбежала ко мне. Она была в смятении.
— Мисс, из Карефура сообщили, что дедушке хуже. Он спрашивает меня. Пойдемте вместе.
— Твой отец…
— Его нет в замке. Катается верхом… с ней. Пожалуйста, мисс, пойдемте, а то мне придется поехать с конюхом.
Я встала. Сказала, что переоденусь и через десять минут буду ждать ее на конюшне.
— Не задерживайтесь, — умоляла она.
По дороге в Карефур Женевьева молчала. Дом Франсуазы отпугивал и в то же время манил ее.
В вестибюле старого дома нас ждала госпожа Лабис.
— Хорошо, что вы приехали, мадемуазель, — сказала она.
— Ему хуже?
— С ним опять случился удар. Морис пошел звать его к завтраку и увидел его лежащим на полу. Когда ушел доктор, я послала за мадемуазель Женевьевой.
— Он… умирает? — глухо спросила Женевьева.
— Мы не знаем. Он еще жив, но очень плох.
— К нему сейчас можно?
— Пожалуйста.
— Пойдемте со мной, — позвала меня Женевьева.
Мы вошли в уже знакомую мне комнату. Старик лежал на тюфяке. Госпожа Лабис попыталась
