— Догадываюсь. Насчет прошлой операции.
Щурясь, Чекмазов провел рукой по волосам:
— Значит, не догадываешься.
В его голосе слышалось странное удовлетворение. Впрочем, Чекмазов тут же помрачнел, придвинул ко мне лежавший на столе лист бумаги:
— Читай. Тебя вызывают в Москву.
Я переводил растерянный взгляд с Чекмазова на бумагу, с бумаги — на Чекмазова.
— Читай, читай.
Я взял придвинутый лист.
Это и в самом деле был вызов. Наркомат обороны требовал откомандировать капитана Черного И. Н. В свое распоряжение.
— Просили подобрать офицеров и рекомендовать
[9]
Центру для работы. Военный совет фронта назвал и твою фамилию... Вот, стало быть... Ну а как ты лично относишься к вызову?
— Как я могу относиться, товарищ полковник? Ваше дело решать — отпустить меня или нет.
— Хитер! — насмешливо сказал Чекмазов. — Дело-то это мое, конечно... Да ведь ты перед войной спецподготовку проходил...
— Так, но...
— Вот тебе и «но»! — сказал Чекмазов и, придвинув к себе вызов, снова сердито уставился в бумагу.
— Кто у тебя сейчас заместителем? — отрывисто спросил он.
— Старший лейтенант Хализов.
— Ему и передашь отряд.
— Есть передать отряд старшему лейтенанту Хализову... Когда выезжать, товарищ полковник?
— Сегодня и выезжать, — сказал Чекмазов. — Сейчас распоряжусь, приготовят документы... Сиди, сиди. Чайком побалую напоследок. Заодно расскажешь, как вы там, под Белёво, отличились...
К концу моего рассказа вошел адъютант, доложил, что документы готовы.
Чекмазов размашисто подписал командировочное удостоверение.
— Не скажете, когда ночной поезд на Москву? — обратился я к адъютанту.
Адъютант не успел припомнить.
— Какой там поезд? — вмешался Чекмазов. — Мою «эмку» возьмешь. Быстрей и надежней.
— Неудобно, товарищ полковник... Вы-то как же останетесь?
— Дают — бери, — сказал Чекмазов. — Только машину сразу обратно!
— Слушаюсь!
Чекмазов поднялся, протянул мне командировочное удостоверение: — Ну, Ваня... Успехов тебе на новом месте.
— Спасибо, товарищ полковник. Счастливо вам оставаться.
— Приветы знакомым передашь.
— Обязательно!
— А самый низкий поклон — Москве! И пиши, слышишь?
[10]
— Непременно напишу, товарищ полковник!
Чекмазов провел рукой по волосам.
— Добавь: если смогу.
Мы оба улыбнулись.
— Ладно, — сказал Чекмазов, — вздыхать нашему брату не положено, да и времени нет. Поезжай.
И крепко пожал мне руку.
Демченко, увидев чекмазовскую «эмку» и узнав, что я срочно уезжаю, расстроился.
— И не весь отряд в сборе, — говорил он, собирая вещи, — и поесть-то вы толком не поели, и вообще...
Я обнял ординарца. Попросил Хализова построить бойцов, находившихся на месте. Простился с ними. И еще не успело зайти огромное багровое солнце, уже трясся в видавшей виды «эмке» по разбитому шоссе на северо-восток — к Москве.
«Зачем же все-таки вызывают? — в который раз спрашивал я самого себя, глядя на розоватый от заходящего солнца, выщербленный, порченный воронками асфальт, на обгрызенный бомбежками лес вдоль дороги, на встречные машины. — Зачем?..»
2
Я не был в Москве с 27 июня 1941 года, с того самого дня, как меня и еще нескольких слушателей академии имени Фрунзе направили в группу полковника Свирина и самолетом забросили в Могилев, в штаб Западного фронта.
Предполагалось, что мы летим в командировку. «Командировка» затянулась на целый год...
Чего только я не делал, чего не повидал и не пережил за этот год, первый год войны!
Началось с Рогачева. Тут, вблизи линии фронта, с помощью секретаря Рогачевского районного комитета партии товарища Свердлова и под руководством капитана Азарова начал подбирать, готовить и перебрасывать в тыл врага первые разведгруппы. Отсюда послал первую информацию штабу фронта. Первый раз сходил в тыл врага сам.
Потом — Центральный фронт. Мне поручили доложить о проделанной работе первому секретарю ЦК КП(б) Бе-
[11]
лоруссии, члену Военного совета Центрального фронта товарищу Пономаренко. Я нашел его в разбитом городке, в огромном, пустынном и гулком здании старинного костела, превращенного на несколько дней в подобие штаба.
Своды костела терялись в зыбком сумраке. Пахло камнем. И казалось, прошла вечность, прежде чем я дошагал до стола, возле которого сидел усталый, сутулый от недосыпа Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко.
Он выслушал меня, не прерывая. Его интересовала обстановка.
Голос у Пономаренко оказался высоким, неожиданно звонким.
Мне думалось, что такой усталый человек должен говорить медленно, глуховато, и я подивился такой звонкости...
После этой встречи я выехал в 63-й стрелковый корпус.
Командовал им комкор Петровский.
Все называли Петровского за глаза генерал-лейтенантом, но этого звания ему еще не успели присвоить, и официально он подписывался так, как привык подписываться: комкор.
Немолодой, он держался очень прямо и казался высоким. Носил старую однобортную шинель. Беседуя, смотрел собеседнику прямо в глаза. Голоса никогда не повышал, но говорил четко, как бы отрубая фразы. И всегда говорил только правду, не успокаивая офицеров и солдат деланным бодрячеством.
Наверное, за это Петровского и любили.
Наверное, поэтому и выдержал корпус Петровского тот страшный удар, который должна была принять на себя вся армия, оказавшаяся под угрозой окружения.
Армия вырвалась, а корпус Петровского прикрыл отход, не дал фашистам прорваться и развить
