Поскольку в германской армии каждая отдельная войсковая часть имела свой собственный знак и знаки эти были уже известны Центру, в Москве могли установить, какая именно немецкая часть, с какого и на какой участок фронта перебрасывалась в ту пору через Барановичи.
Приводить все сводки, переданные нами в декабре сорок второго и в январе сорок третьего года, не имеет смысла.
Упомяну только о сводке за 20 января, сообщавшей данные о Барановичском аэродроме, собранные Иваном Жихарем и Игнатом Сергеевым.
По подсчетам Жихаря, подтвержденным Сергеевым, на 20 января в Барановичах базировались 174 фашистских самолета. Из них 17 истребителей, 11 штурмовиков, 139 двухмоторных бомбардировщиков и 7 бипланов-транспортников.
Жихарь и Сергеев сообщили также подробные сведения о боевых вылетах фашистской авиации с 12 декабря по 8 января 1943 года, указав, в каком направлении совершались вылеты.
За эту сводку Центр объявил нашим разведчикам благодарность.
Вместе с тем Москва продолжала напоминать о необходимости расширения сферы наших действий, подчеркивала, что диверсионную работу надо обязательно сочетать с разведывательной, что мы имеем неограниченные возможности для работы, но используем их еще недостаточно.
Мы нервничали и, грешным делом, чувствовали себя непонятыми.
Отряды только что ушли в новые районы. Разворачивать работу им пришлось не имея опыта, полагаясь только на общие радиоуказания и на собственное разумение.
[165]
Кроме того, из-за строгого режима работы мы не могли передать в Центр даже то, что знали, и ограничивались сообщением самого важного, на наш взгляд.
В часы передачи Сеня Скрипник, к неудовольствию остальных радистов, садился к передатчику сам, натягивал наушники и клал руки на двойной ключ.
Из-под пальцев Сени точки и тире морзянки сыпались с такой невероятной скоростью, что мои уши не улавливали никаких интервалов.
Я тревожно смотрел на руки Сени, беспокойно вслушивался в сплошной треск.
Но лица радистов светлели, обиженные взгляды прояснялись, и я читал в них восхищение.
Видимо, все было в порядке.
Сеня, не глядя, протягивал руку за очередной телеграммой:
— Скорей!
По его просьбе в Москве в шесть часов вечера дежурили самые опытные операторы. Они умудрялись принимать нашу трескотню, ничего не переспрашивая.
И все же за час работы мы не передавали и десятой доли того, что хотели.
Время текло еще быстрей, чем барабанили Сенины пальцы, а ровно в семь Скрипник снимал наушники и распрямлял спину:
— Сеанс окончен.
Радисты бросались отключать питание «Севера», останавливали движок.
Тогда брался за дело Юра Ногин.
Я с нетерпением ждал окончания его работы, торопливо просматривал корреспонденцию, надеясь найти наконец телеграмму с извещением о выброске нам офицеров-разведчиков или приказание встретить самолет с грузом. Однако ничего этого по-прежнему не было.
А обстоятельства между тем складывались неблагоприятно. Мы могли со дня на день лишиться возможности принять самолеты: враг, нанося удары, приближался к центральной базе.
Благодаря нашему начальнику штаба Гусеву, Петру Истратову и их помощникам мы знали о каждом шаге немецких карателей...
В ночь на 11 февраля наблюдатели передали на заставы, что немецкие воинские части двинулись к Юркевичам и Милевичам. Оставаться на базе дольше было нельзя.
[166]
Все имущество погрузили на сани, заминировали землянки и замаскированные склады, и обоз потянулся к Ляховичам. Я задержался, давая последние указания Петрунину.
— Все будет в порядке, товарищ капитан, — успокаивал он. — За нас не волнуйтесь.
Серые глаза сержанта возбужденно поблескивали.
Прискакал связной:
— Немцы в Милевичах! Жгут дома!
Я пожал руку Петрунину, попрощался с остававшимися бойцами и бросился догонять штаб.
На последних санях сидели майор Капуста, приехавший накануне согласовать вопрос о совместных действиях, и секретарь ЦК ЛКСМ Белоруссии Михаил Васильевич Зимянин.
Зимянин был крайне недоволен таким поворотом событий. Он прибыл к нам всего день назад, чтобы пробраться дальше на запад, в другие отряды, а пришлось уходить...
16
Целый месяц находился штаб отряда вдали от Булева болота. Все было — и заметенные снегами дороги, и схватки с врагом, и голод, и цинга, и неуютные ночлеги возле костров, когда один бок греется, а другой коченеет...
Дней десять мы находились на базе отряда Козлова. Самого Василия Ивановича Козлова не встретили: куда-то уезжал.
Здесь подкормились, отоспались, подлатали одежду и обувь.
А в начале марта оставленный на Булевом болоте сержант Петрунин передал по рации:
«Немцы отводят свои части, оттягивают полицаев. Облава закончилась».
Наступило время вернуться в свой район действий.
Близилась весна, мы опасались распутицы.
— Сани бросать надо, — говорили бойцы. — Куда на санях?
И мы бросили сани, отбили у полицаев и немцев брички, стали грузиться вновь.
Прошло неполных восемь месяцев, как я спустился на парашюте в район безвестного Булева болота, но какими
[167]
же родными и дорогими показались мне его мхи и сосны после недолгой разлуки!
Уже хозяйничал март. Зима в Белоруссии вообще не жестока, а весна не запаздывает и приходит раньше, чем в центральных областях страны. Уже хлюпало под ногами, уже проглядывала на каждом бугорке пожелтевшая, белесая трава, уже лоснилась земля на полях.
Первые объятия на заставах с бойцами Петрунина, первые рассказы о пережитом...
Моя землянка была цела. Нетронутой осталась и землянка радиоузла.
Бойцы распрягали коней, тащили пожитки и снаряжение, и каждый, похоже, ощущал то же, что и я: вот вернулись домой, надо поскорее устроиться.
Из рассказов Петрунина узнали, что немцы и полицаи спалили все деревни в нашем районе.
— А люди?
— Люди в лесу пересидели, теперь на пепелища выбрались.
— Где же они там живут?
— Э, товарищ майор... В золе роются, словно прошлое счастье ищут. Кто где прилепился. Большинство — в землянках горюет.
— Едят что?
— Да какое — едят... Кору трут. Мороженый картофель собирают.
