— А оружие у него есть?
— Да нет вроде...
[267]
— Что же так? Ты бы, Миша, подарил ему свой кольт. Я вижу, что Николай так и глядит на эту игрушку.
— И то верно, — сказал Михаил.
— Вообще, надо вооружать местных жителей, идущих с нами, а здешних партизан — тем более.
— Сделаем, — сказал Гора.
Память о тех днях — это память о подсохших дорогах, об ослепительном солнце апреля, о первых ростках ржи и пшеницы на клочковатых полях крестьян, о раскрашенных личиках мадонн и бесчисленных распятиях на перекрестках, мимо которых мчатся наши партизанские брички с пулеметами...
Это память о тоненькой, сухонькой женщине лет пятидесяти из деревни Землинец, которую все зовут просто Марией. Мария — старая коммунистка, она самый верный и надежный помощник Михаила Горы. Это от нее повели ниточки в Люблин. По первому зову — днем ли, ночью ли — Мария готова идти на связь с разведчиками в городах...
Это память о старом крестьянине Франтишке Капитане, чернобородом и крепком, жившем большой семьей в Дроздувке. У Капитана для нас всегда распахнуты ворота. Он хорошо знает округу и людей. Про каждого может рассказать всю подноготную...
Это память о Романе Гоноре, обитавшем со старушкой женой на хуторе Бартошиха вблизи Уршулина. В прошлом Роман Гонора — солдат русской армии. В нем еще сохранилась былая выправка.
— Русские и поляки должны быть вместе, — говорит Гонора. — Если будем вместе — немец не страшен...
На хуторе Гоноры я получаю разъяснение по некоторым деликатным вопросам.
— Пан командир удивляется, откуда во дворах крестьян столько живности? — спрашивает Гонора. — Откуда куры и поросята?.. Прошу пана командира во двор.
Мы выходим во двор.
— Видите кабанчика? — усмехается Гонора. — А что у него в ухе, видите?
— В ухе у кабанчика металлическая бирка.
— Пан имеет точный глаз! Эта бирка означает, что кабанчик принадлежит германской армии, чтоб ей сдохнуть! Кормлю кабанчика я, а сожрут его фрицы... Пан видит кур?
— На куриных лапках тоже висят бирочки!
[268]
— Верно, куры тоже принадлежат германской армии, чтоб ей... На все повешены немецкие бирки, пан командир! Нам оставляют только-только, чтоб не умерли с голоду... Э! Лишь в помещичьих имениях скотина без бирочек ходит...
Память о тех днях...
Я вновь вижу высокого, могучего, чуть сутулого Серафима Алексеева, командира местного партизанского отряда, в прошлом — сержанта Красной Армии. Три года воюет здесь Серафим, попавший в окружение еще летом сорок первого года. Возле него собралось около сотни бойцов.
— Дисциплину мы держали, — глуховато говорит Алексеев. — Не хотели срамиться перед поляками...
Отряд Серафима крепок и боеспособен, мы не собираемся переформировывать его. Просто даем Алексееву радиста Николая Аванесяна и кое-что из оружия.
— Прилетят самолеты — получите взрывчатку и мины, — говорю я.
Алексеев долго молчит, тяжело дышит, в горле его ходит тяжелый ком. Потом встает, вытягивается и подносит руку к старой фуражке.
— Служу... Советскому... Союзу...
Глаза его влажно блестят от невыплаканных мужских слез.
— Спасибо... — добавляет он тише.
Ах, Серафим, Серафим! Это тебе и твоим людям спасибо за вашу советскую гордость и советскую солдатскую честь! Тебе и твоим людям!
Память о тех днях...
В ночь на двадцать шестое апреля мы проводим операцию по уничтожению немецких постарунков. Двенадцать постарунков перестают существовать вместе с полицейскими. Из остальных постарунков полицейские бегут в города. Теперь солтысам некуда ходить с докладами о партизанах.
Следующее мероприятие — разгром гитлеровских складов, куда свозят отобранные у польских крестьян продукты.
Отряд не может существовать святым духом. Нам нужны хлеб, мясо, молоко. Перебиваться доброхотными подношениями народа, быть обузой для крестьян мы не хотим.
В немецких же складах есть и мука, и яйца, и молоко, и мясо, реквизированные у населения. Склады мы захватываем, продукты распределяем между отрядами.
[269]
Как-то целую неделю завтракали исключительно сырыми яйцами из складов: Лекомцев заявил, что они быстро восстанавливают силы.
Утром, после умывания, всюду одна и та же картина: бойцы сидят возле ведер, наполненных белыми отборными яйцами. Люди кокают их о края ведер, запрокидывают головы, пьют...
— После войны соединение не распустим, — глубокомысленно замечает Хаджи. — Будет у нас дело, командир.
Жду подвоха, но попадаюсь на удочку:
— Какое же?
— Организуем хор под управлением Черного! Столько яиц слопали — каждый Шаляпиным петь должен!
Шаляпиных у нас не появилось, но силы у людей восстанавливаются очень быстро. Я сам чувствую: воротник гимнастерки, ставший свободным после перехода Буга, снова тесен...
А партизанские брички с пулеметами летят и летят!
Они залетают во дворы помещичьих усадеб. Иные помещики, предававшие партизан, давно сбежали под крылышко немецких гарнизонов, в города. Другие быстро соглашаются, что кормить армию необходимо. Сами указывают, какого бычка лучше взять.
Берем мы живность и у крестьян. Все равно эта живность меченая, ее крестьяне должны сдавать бесплатно немецким властям. А мы берем не бесплатно. Мы платим по ценам гораздо выше рыночных. Деньги же для расплаты достаем в Люблине, в Парчеве, в самой Варшаве...
Бывший узник Освенцима Иван Павлович — тот, про которого поминал Михаил Гора, — человек, прошедший огонь, воду и медные трубы, взял на себя все коммерческие, как сам выражается, дела.
Одеваясь в крестьянское рядно, он запрягает бричку, едет в город на базар. На бричке какая-нибудь ерунда для отвода глаз полицейским, а у возницы под рубахой, за поясом брюк, кольт.
Оставив бричку на базаре, задав коням овса, Иван Павлович начинает обход лавок.
Следует строгой системе, соблюдает очередность.
Лавка колбасника.
— Дзень добры, пане!
— Дзень добры! Что прикажете? Колбасы, мяса?
— Я от советских партизан, — сообщает покупатель. —
[270]
Мне просто нужны деньги. Пан сотрудничает с гитлеровцами или пан честный поляк?
Пан хочет быть честным.
— Сколько? — спрашивает он.
