Встретившись с ней взглядом, я успела только развернуться, чтобы бежать назад, в гору, но было поздно. Высоким прыжком взметнулась она из коляски и… И вот я лежу, уткнувшись носом в траву, а сверху разлеглась и влажно дышит мне в затылок здоровенная псина, гораздо длиннее меня. Я даже не помню, укусила ли она меня, скорее всего, нет, она просто увидела бегущую цель и накрыла её до прихода своего хозяина–милиционера. Но это было уже неважно — укусила, не укусила — потому что я всё равно умерла от страха, лёжа под этой собакой. Я и сейчас, хотя прошло много лет, вспоминая об этом, чувствую на себе её тяжесть и словно вижу краем глаза огромную лапу, накрывшую мою ладошку. Потом прибежали милиционеры, оттащили овчарку, а меня на руках отнесли домой. Дети бежали рядом и показывали дорогу.
— С тех пор, — рассказывает Нелля – так, как будто это было с ней или как будто она при этом присутствовала, — наша Светка стала бояться собак. Вот увидит даже вдалеке, на цепи и в наморднике собаку, сразу: «Я туда не пойду, там собака!».
— Все правильно, — соглашаюсь я. — Ты только забыла сказать, что, несмотря на это, в нашем доме всегда жили собаки.
— О! Сколько их перебывало у нас! – говорит Нелля.
Надо сказать, что двор нашего детства был полон всякой живности. Тогда ещё не было моды держать в квартирах породистых кошек и собак, но беспородные твари жили и плодились во дворах в больших количествах. Ещё не было моды заводить в квартирах попугайчиков, но на крышах сохранились кое–где голубятни, и, когда их открывали, над домами взмывало и кружило живое бело–сизо–голубое облако. А по огородам свободно разгуливали куры, петухи, гуси, утки и даже индюки. Душным летним вечером на дорожку перед домом могла выскочить и сидеть неподвижно серо–зелёная лягушка, и все знали, что это – к дождю. А после дождя по садовым дорожкам и даже по асфальту змеились блестящие темно– розовые червяки, которых дети собирали в банки, чтобы отдать отцам, идущим на рыбалку.
И какой только ещё живности не обитало вокруг нас! Толстые, мохнатые гусеницы ползали по старой шелковице; нежные стрекозы и бабочки порхали в палисаднике, не даваясь нам в руки; в зарослях малины прятался желтоглазый уж; липли к листам круглые домики улиток; под присказку «полети на небо, там твои детки» взлетала с ладошки красная, в чёрный горошек божья коровка; отчаянно вертел лапками и рогами пойманный за спинку майский жук; в траве за домом скакали на высоких ножках кузнечики и скользили маленькие ящерицы; в пахнущем вечной сыростью подвале таились маленькие, юркие мышки, которых надо было бояться и не пускать в дом; а засидевшись на улице совсем уж допоздна, можно было увидеть крошечные фонарики светлячков и услышать, почувствовать где?то совсем рядом с собой шуршащий полет летучей мыши. И все это жило, шевелилось, ходило, летало и ползало, плодилось и умирало, не требуя никакого нашего участия, само по себе, естественное, как деревья, земля и воздух.
Но особое место в этой «природе двора» занимали, конечно, собаки. Громадные чёрные, серые и рыжие Рексы, Джеки и Лорды жили в каждом дворе, сторожа огороды и дома, и на каждой калитке непременно висела табличка, извещавшая, что «Во дворе злая собака». Собаки были не столько злые (с чего бы?), сколько гавкучие, и по ночам, стоило залаять одному какому?нибудь Джульбарсу, вся улица отзывалась самозабвенным, долго не смолкающим лаем.
Самой первой нашей собакой была немецкая овчарка Джульетта. Она жила во дворе, в просторной деревянной будке и ходила по двору на длинной цепи. Было это ещё на улице Степной, где мы снимали у хозяйки две комнаты в небольшом частном домике. Джульетту отравили злые соседи, они подсыпали ей какого?то яду и она умерла, истекая кровью. Кровь я видела своими глазами, когда мёртвую Джульетту волокли на верёвке, обвитой вокруг шеи, по нашему двору чужие дядьки, приехавшие на специальной машине, — на земле остался длинный красный след. А про яд и злых соседей говорили дома родители, но доказать в милиции не могли, и соседям ничего за это не было, они ходили за забором довольные и улыбались, приговаривая: «Теперь не погавкает!». За несколько часов до отравления у Джульетты родились щенки. Их было шесть — три серых, как сама Джульетта, и три чёрных, наверное, как их отец, которого никто из нас, кроме папы, не видел. Когда Джульетта умирала, она насмерть придавила своим телом половину щенков, и их выбросили потом в уборную во дворе. А трое остались живы, и папа принёс их в комнату. У папы сохранилась с войны кожаная куртка, внутри которой был густой, колечками мех; эту куртку вывернули мехом наружу и положили на него щенков, они стали ползать по ней и тыкаться носами.
— Сиську ищут, — сказал папа.
Незадолго до этого родилась наша Аллочка, так что в доме как раз водились бутылочки с сосками. На первый случай мама сцедила в стакан немного своего молока, перелила его в бутылочку и дала по очереди щенкам. Но при этом сказала папе, что кормить ещё и собак она не собирается, поэтому нужно теперь покупать не три литра молока, как покупали до этого, а на литр больше.
Щенков я совсем не боялась, а наоборот, очень любила, они жили на дне большой коробки, откуда мы с Неллей часто их доставали, трепали и тискали. Щенки были толстые, неповоротливые, забавные. Когда пришло время, папа сказал:
— Ну, выбирайте, какого оставим себе.
Нам больше всех нравился серый щенок, но оказалось, что это девочка.
— Нет, — сказал папа. — Никаких девочек. Надо оставить кобелька.
Папа выбрал его сам — самого маленького и самого, как нам с Неллей казалось, некрасивого из трёх, чёрного с ног до головы — и сказал, что это он сейчас такой маленький, а когда вырастет, будет большой и красивый. Двух других папа отнёс к себе на работу и отдал там каким?то людям. Чёрного щенка назвали Тарзаном (как героя очень популярного в те годы фильма), вскоре он переехал с нами на новое место – в дом–барак на 2–м проезде Айвазовского – и прожил там целых 17 лет, охраняя двор, гараж и папину машину. Взрослого Тарзана я также избегала. Если случалось мне выносить ему во двор еду, то я останавливалась на расстоянии, куда он не доставал на своей цепи, и издали довольно метким броском закидывала еду в миску. Главной подружкой Тарзана была наша Аллочка, они ведь были ровесники и выросли вместе, Аллочка его жалела и потихоньку таскала ему куски со стола.
Умер Тарзан, должно быть, от старости. Однажды утром, открыв гараж, папа обнаружил его на цементном полу околевшим. Больше всех горевала Аллочка, она даже крестик из прутьев поставила в том месте поляны (недалеко от дома), где папа закопал Тарзана, и положила там букетик мелких пахучих ромашек.
После Тарзана собаки в нашем дворе стали неизвестно откуда появляться и неизвестно куда исчезать. То какая?то Альба, которой Алла с Женей устроили домик прямо под крыльцом, то какой?то Пушок, которого Женька притащила в квартиру и поселила за диваном…
Ещё однажды мне пришлось совершенно против своей воли иметь дело с собакой, причём дело вышло очень неприятное. Очередной щенок моих младших сестёр, выпущенный во двор, вдруг куда?то запропастился. Они искали его, звали, Женька ревела, мне стало её жалко, и я пошла искать сама. Оказалось, щенок свалился в выгребную яму уборной в конце двора. Там было неглубоко, надо было только лечь на землю и постараться опустить руку как можно ниже, щенок барахтался сверху, на виду. Преодолевая отвращение, зажмурившись и заткнув левой рукой нос, правой я полезла в гадостную яму. Щенок был спасён, но от него сильно воняло, пришлось долго мыть его под краном во дворе, после чего также долго мыть руки сначала хозяйственным, потом туалетным мылом, да ещё протирать папиным «Шипром», но даже ночью мне всё казалось, что рука чем?то пахнет и я старалась засунуть её подальше за спину. Когда вечером мои сестры рассказали эту историю родителям, те не поверили.
— Наша Светка? Собаку? Из уборной? Не может быть! Это что?то в лесу сдохло, — сказала мама.
Потом я выросла, вышла замуж и ушла жить к мужу. Собак, обитавших в доме родителей уже после меня, я, приходя к ним в гости, старалась не замечать. Лет десять жил у них тибетский терьер Микки, подаренный им моим мужем. Из?за этой собаки я не хотела переезжать к нему после свадьбы, и надо было куда?то её деть, выручили мои же родители. Правда, они переименовали этого Микки в простого Митьку. Он свободно бродил по всем четырём комнатам их новой квартиры на улице Тургенева, спал в кресле и вообще чувствовал себя хозяином. Кормила его мама тем, что сами ели, то есть хорошо кормила. Всех, кто приходил, Митька встречал на пороге, обнюхивал и облаивал и без вмешательства папы или мамы не пропускал в комнату. На меня он лаял особенно усердно, и я, едва переступив порог, звала на помощь:
— Папа! Папа!
