– Миша, мы полетим или нет? – спросил, подходя, Роберт Кудашвили. – Волнуешься, жеребенок? – Он хлопнул широкими ладонями Шурика по плечам, и у того заныла поясница. – Все образуется, ты будешь выступать…
– А вы волнуетесь? – перебил Роберта Шурик. – Говорят, вы прибавили семь килограмм, опять же возраст. – Он понимал, что надо замолчать, но не мог. К тому же Роберт подошел вплотную, и Шурик чуть ли не упирался носом в пуговицу на его плаще. А это было особенно унизительно. Он поднял голову, увидел топорщащиеся рыжие усы и круглые синие глаза грузина и переспросил:
– Так вы волнуетесь?
Роберт причмокнул, обнажив белые крупные зубы, и повернулся к Сажину.
– Знаешь, Миша, жеребята перед первым стартом кусаются, – он обнял Сажина и повел вдоль барьера, – как волки, кусаются. Честное слово…
– Шурик, кто твой любимый художник? – спросил Зигмунд Калныньш. Он подошел во время разговора и сейчас стоял рядом, разглядывая репродукцию в «Огоньке».
– Ты нарочно так туго подпоясываешь плащ, чтобы все видели, какие у тебя широкие плечи? – огрызнулся Шурик.
– А тебе не нравится? – Зигмунд перестал разглядывать «Огонек» и серьезно посмотрел на товарища. – Это некрасиво? – Он расслабил пояс. – Так лучше?
Подошли Роберт и Сажин.
– Анохин неплох, – сказал Кудашвили, продолжая, видимо, ранее начатый разговор.
– Ты лучше, – ответил Сажин. – Уверен.
– Спасибо, друг, – буркнул Кудашвили.
– Я по дружбе в команду не беру, – сказал Сажин и снял с плеча руку.
Роберт повернулся к Шурику и сказал:
– Шурик, уважь старика, сделай одолжение. Сбегай, купи мне зубную щетку. Забыл я.
Шурик нерешительно переступал с ноги на ногу, но Зигмунд незаметно подтолкнул его под зад, и Шурик оказался у двери в аэровокзал.
– Самую большую, жеребенок! – крикнул Кудашвили.
– Намучаемся мы с мальчиком, – сказал Сажин.
– Что ты, Миша, – Роберт склонился и заглянул Сажину в глаза, – нервничает. Семнадцать лет. Первый результат. Первая поездка. Ха! – Он поднес к лицу широкую ладонь. – Обкатается. Еще на финише встречать будем.
– Неприятно, когда от тебя результата ждут, – Зигмунд легко тронул Сажина за локоть, словно извиняясь за свое вмешательство.
Сажин посмотрел на боксеров, потерся подбородком о плечо и отвернулся.
Репродуктор щелкнул и заговорил:
– Пассажиров, отлетающих рейсом «о эс шестьсот два» по маршруту Москва – Вена, просят пройти на посадку в самолет.
Старый Петер сидел на шведской скамейке, опираясь спиной о зеркальную стену спортзала, и менял шнуровку в боксерских перчатках. У противоположной стены, также покрытой зеркалами, тоже сидел Петер и тоже шнуровал перчатки. Только был он несколько меньше и не такой старый – нельзя было разглядеть морщины и шрамы на широком лице и седину в коротко остриженных волосах на круглой шишковатой голове. Петер из-под нависших бровей поглядывал на свое отражение. Потом поднял руку и шлепнул широкой ладонью по висевшей над головой груше. На той стороне тоже подняли руку и шлепнули по груше. Оба снаряда покорно закачались.
На тонких металлических тросах висели тяжелые кожаные мешки – когда-то Петер мог заставить говорить их натужными глухими голосами, откликаться на короткий выдох и еще более короткий удар. Сейчас, проходя мимо, только гладил их многопудовые холодные тела, и снаряды презрительно молчали, прекрасно понимая, что в шестьдесят с лишним лет с перебитыми суставами человек не заставит их закачаться и заговорить.
Звонкие пневматические груши повисли под своими козырьками, коварно приглашая поиграть с ними. Сила здесь не нужна, весь вопрос – кто быстрее? Но обогнать эту хитрую штуку нельзя, она принимает любой темп и весело щелкает, отсчитывает удары, а удары – это секунды, минуты, часы… человеческой жизни.
Петер оглянулся – черные спортивные снаряды двоились в зеркалах. Зеркала тоже нужны, в них ты видишь свои ошибки. Сначала только технические, а со временем – и тактические. Раньше обычного выступивший пот, затем широко открытый рот, которому не хватает воздуха, шрамы и морщины. Зеркала холодные и спокойные, они очень нужны, поэтому их так много в зале для бокса.
Петер обошел зал и остановился около ринга. Он выше зала на несколько ступенек, и по ним очень легко подняться. Ринг четырехугольный и белый, новичку он кажется всегда одним и тем же. Тугие канаты и наканифоленный холст. Канаты умеют упруго подтолкнуть в спину, удвоить силу удара, который ты берег, словно последний пфенниг. Превратить никелированную монетку в чековую книжку. Но канаты могут обжечь и бросить безвольного под свинцовую перчатку противника, и ты, оглохший и ослепший, будешь падать долго. А когда к тебе вернутся слух и зрение, то мир изменится. Ты будешь слышать и видеть все, кроме поздравлений и улыбок, смеха и открытых дверей.
Угла у ринга четыре, можно выбрать любой, они одинаковые. Все зависит от того, лицом ты к углу или спиной. Он умеет профессионально держать боксера, не дает ему двигаться и уходить от ударов, защищаться, финтить и отступать. Он отдает на расправу и открывает путь к победе, возгласа у угла практически лишь два: «Умри!» и «Убей!». Лицом вы к нему или спиной?
Ринг начинается и кончается ступеньками. Количество ступенек значения не имеет. Поднимаются по ним почти все одинаково, спускаются – по-разному. Тебя могут вынести на руках, могут – на носилках.
Петер взглянул на часы: до начала тренировки оставалось три минуты. Петер присел на ступеньки ринга. И хотя он сидел к нему спиной, но видел ринг очень отчетливо. Не тот ринг, не тренировочный, а залитый светом и окруженный темнотой.
Он, Петер Визе, лежал лицом вниз, все слышал и понимал, он мог встать сам, но хотелось, чтобы Хельмут ему помог, таков обычай – помочь побежденному. Но Хельмут даже не подошел к нему, судья объявил победителя, не дожидаясь, пока Петер поднимется. Лежа на полу ринга, Петер увидел затылок тренера, зеленые мундиры вермахта, черные мундиры и нарукавные повязки со свастикой – гестапо.
После этого он познакомился с Вальтером Лемке.
Петер удивился, увидев в раздевалке немца, который, доброжелательно улыбаясь, помог снять перчатки, небрежно кивнул на дверь и сказал:
– Плохой боксер, и удар был случайный. Вы стали медлительны, Петер.
Боксер молчал, разматывал бинты и ждал, что нужно этому улыбающемуся немцу с белыми выхоленными руками.
– Не имея арийского происхождения, сейчас трудно выигрывать. – Лемке закурил американскую сигарету и опять улыбнулся. – Мойтесь, Петер, я вас подожду.
Через тридцать минут они садились в поблескивающий черным лаком «Хорьх», который и доставил их в этот зал. А в результате Петер Визе оставил ринг, стал тренером и ближайшим другом финансиста и менеджера Лемке. Так поначалу считал Визе, но очень скоро выяснилось, что спортивно-финансовая деятельность Лемке не что иное, как прикрытие разведчика абвера. А сошедший боксер нужен как связной, разъезды которого по нейтральным странам не вызывают ни у кого подозрений. Постепенно не только Визе, но и его ученики были втянуты в работу разведки.
После разгрома фашизма Лемке пропал, спортивный клуб закрылся и Визе переживал трудные дни. Но перерыв был недолгим. Лемке, как прежде, самоуверенный и элегантный, отыскал Визе и…
Двери распахнулись, пропуская группу юношей, которые цепочкой побежали по залу, остановились ровной шеренгой и хором крикнули:
– Добрый день, мастер Петер!
– Добрый день, мальчики, – Петер вышел в центр зала и потер коротко остриженную шишковатую голову. – А где Тони?
– Тони внизу, его задержал господин Лемке, – сделав шаг вперед, ответил один из спортсменов и вернулся в строй.
– Дежурный, проведи разминку, – сказал Петер и вышел из зала.
Он спустился на первый этаж, где по распоряжению Лемке были оборудованы стойка с кофеваркой и различными напитками, четыре столика и легкие удобные кресла. Старый тренер гордился, что у него в зале так комфортабельно и удобно, не надо посылать за пивом и рюмкой виски.
Визе довольно крякнул и, потирая ладони, направился к столику, за которым сидели Лемке и гордость клуба – боксер-легковес Тони. Увидев подошедшего тренера, юноша встал.
– Добрый день, мастер.
– Здравствуй, – ответил Петер и поклонился улыбающемуся Лемке, – покажи-ка лапку, мальчик.
Тони протянул левую руку, и Петер стал ощупывать сустав большого пальца: приближал руку юноши к самым глазам, разглядывал издалека, напоминая нумизмата, пытающегося определить, подделка перед ним или нет.
– Все прошло, мастер, – юноша быстро взглянул на Лемке.
– Конечно, прошло, – Лемке улыбнулся и подмигнул Тони.
– Отправляйся в зал, – Петер взял Тони за подбородок. – Разомнись. Два раунда на скакалке, три – бой с тенью и душ.
– Мастер, один раунд…
– Нет, – Петер подтолкнул юношу в спину и занял его место за столом.
– Тони! – позвал Лемке и, когда боксер подошел, протянул ему конверт.
Боксер нерешительно посмотрел на тренера, Петер почувствовал его взгляд и пробурчал:
– Спрячь, чтобы ребята не видели, и убирайся!
Тони взял конверт с деньгами и ушел. Петер покосился ему вслед и нехотя повернулся к Лемке, который, добродушно улыбаясь, достал портсигар, золотую зажигалку и закурил. Жесты у него были мягкие и круглые, а руки – белые с розовыми, как у ребенка, ногтями. Петер поднял взгляд, Лемке смотрел в окно, чему-то улыбаясь.
– Ты резок с мальчиком, старина, – Лемке поправил манжеты и взглянул на часы.
– Тони ждет не балет, а ринг.
– Ты недоволен им? – спросил Лемке и слегка тронул Петера за рукав. – А мне он нравится, мальчику повезло.
– Хорошее везение, – Петер потер голову, – ты говорил с ним? Он согласился?
– Что ты, Петер! Кто говорит о таких вещах? Все будет спокойно и интеллигентно. Тони начинает выступать, разъезжать по нужному мне маршруту и
